Жиль и Жанна - [8]

Первыми ответ на этот вопрос узнали вилланы из поместья Машкуль-ан-Ре. Жиль основал там коллегиальную церковь, посвятив ее невинно убиенным младенцам. Ничто не казалось ему ни излишне вычурным, ни слишком дорогим, чтобы почтить маленьких мальчиков, убитых по приказу царя Ирода. Восемьдесят человек: настоятель, певчие, архидиаконы, викарии, богословы, казначеи, коадьюторы — получали превосходное содержание, отправляя службы за упокой младенцев. Убранство и сокровищница церкви могли соперничать с любым собором. Церемонии и процессии, шествовавшие по деревням, отличались помпезностью, ошеломлявшей очевидцев. Золото, пурпур, беличий мех, шелк, кружева, парча были достойной оправой для дароносиц, подсвечников и епископских посохов, вздымавшихся над головами. Каноники были в своих высоких шапках, певчие надевали островерхие колпаки, и даже лошади, покрытые роскошными попонами, словно прелаты, расточали вокруг себя запах фимиама.

Но особое внимание хозяин здешних мест уделял церковному хору. Исходя из личных пристрастий, а также потому, что лучше всего почтить ангелочков, вознесшихся после резни в Вифлееме, могут своими чудными голосами певцы, не достигшие половой зрелости, Жиль неустанно выискивал юных певчих для своей церкви и проверял их голоса и прочие стати. Действительно, мало было иметь чудный голос, требовалось, чтобы при божественном голосе они были столь же прекрасны и лицом, и телом. От песнопений же, которые их заставляли разучивать, Жиль хотел только одного: чтобы они брали его за душу. Разве это так уж много, когда речь идет о том, чтобы помянуть грандиозную бойню младенцев, родившихся одновременно с Иисусом?

Это было еще не все. Некоему весьма известному художнику он приказал расписать стены часовни фресками, воспроизводящими сей кровавый эпизод из Евангелия от Матфея. Мастер не поступился ни единой мелочью, и его работа была тем более выразительна, что, согласно сакральной традиции того времени, он одел персонажей так, как одевались его современники: мужчины, солдаты, женщины и дети, — и поместил их в селение, которое, конечно, изображало Вифлеем, но где каждый мог узнать дома из коммуны Машкуля. Таким образом, вилланы, рискнувшие зайти в часовню, запросто могли поверить, что на стенах нарисованы они сами, и не только они, но и солдаты из замка, и даже их сеньор де Ре в облике жестокого царя иудеев. И пронзительные голоса маленьких певчих волновали Жиля особенно глубоко, когда он смотрел на ангельские личики этих детей, выделявшиеся на фоне страшной картины кровавой бойни. Не в силах сдержать слезы, он рыдал от нахлынувших чувств, уперевшись головой в колонну, взывая со стоном: «Смилуйся, смилуйся, смилуйся!»

И так как жалость, охватывавшая его в эти минуты, стала просто непереносимой, у него зародились сомнения, и однажды он сообщил о них своему исповеднику, преподобному отцу Эсташу Бланше.

— Отец мой, — обратился он к нему, — является ли жалость христианским чувством?

Бланше был человек прямодушный и искренне верил, что на все вопросы веры и морали существует простой и ясный ответ.

— Разумеется, разумеется, сын мой, ведь жалость — сестра милосердия, а оно, как известно, состоит в ближайшем родстве с любовью к ближнему.

Жиль осушил слезы и на минуту задумался.

— Сестра милосердия и близкая родственница любви к ближнему, согласен, и все же это совершенно особое чувство. Жалость, которую испытываю я, это…

Бланше рванулся на помощь своему духовному сыну, собравшемуся, по-видимому, признаться в наболевшем:

— Смелее, сын мой, доверьтесь во всем вашему исповеднику и вашей святой матери Церкви.

— Пожалуй, в чувстве жалости меня смущает то, что оно пробуждает во мне безграничное сладострастие.

При этих словах Бланше почувствовал, как он теряет почву под ногами.

— Безграничное сладострастие? Объясните же, сын мой!

— Мне жалко малышей, которых убивают. Я плачу при виде их нежных, трепещущих тел. И в то же время испытываю несравненное удовольствие! Страдающий ребенок — что может быть более трогательным? Как прекрасно маленькое окровавленное тельце, хрипящее и корчащееся в предсмертных судорогах!

И Бланше действительно не знал, что ответить, когда Жиль, схватив его за руку, нагнулся к нему, словно чтобы поведать важный секрет, и спросил:

— Так как же, отец мой, жалость дана нам Богом или Дьяволом?

Двусмысленно, временами просто рискованно положение исповедника! Он всего лишь толмач, перелагатель слова Божьего перед лицом кающегося. Уши его, внемлющие откровениям грешников, наделены особым слухом. Обязанность сохранять в глубочайшей тайне услышанное — вопреки давлению, соблазну, угрозам и посулам, даже пыткам — также порождена сим двойственным положением. Как только исповедник выходит из исповедальни, как только он снимает свою епитрахиль, он становится обыкновенным человеком, бедным грешным человеком, как все остальные. А ему не только нельзя предать огласке только что услышанное, но вовсе следует о нем забыть, встречаясь со своими подопечными в обыденной жизни, где те вновь становятся его добрыми приятелями, слугами или господами. Но всё же, все же… уши его — плоть его, они услышали и запомнили!