Жиденок - [4]

Было весеннее солнечное утро. Мы шли на занятия.

Наша школа находилась в «нагорном» районе. Здесь учились дети из приличных семей. Во всяком случае, так считалось.

По какому-то странному стечению обстоятельств наш класс был в этом смысле исключением. Мало того, что у нас сконцентрировались все местные хулиганы. На моё счастье, я оказался ещё и единственным мальчиком-евреем. Это бросалось в глаза, и глаза становились красными. Вот так, с красными глазами, все десять лет проходили директриса нашей школы и еврей-антисемит — завуч по воспитательной работе по кличке «Папа Шульц».

Наша директриса была маленькой, сбитой и энергичной, как дрожжевое тесто, полковничьей женой. Курчавые русые волосы, вздёрнутый нос и агрессивно выступающая вперёд нижняя челюсть делали её похожей на кучерявого курносого бульдога. Она преподавала русский язык и литературу.

Её правая рука Папа Шульц был историк. Таракан тараканом в усах, в очках и в вечно недовольной гримасе. «Таракан, Таракан, Тараканище!» Если бы наш завуч по воспитательной работе был единственным живущим на земле евреем, я обязательно стал бы юдофобом.

…Урок зоологии подходил к концу. Это был «открытый урок». На задней парте сидели директриса и Папа Шульц.

Биологичка Руслана Теодоровна — милая женщина — очень доходчиво поведала нам о физиологически-гастрономических особенностях домашних птиц, и мы стали складывать учебники.

Вдруг… Вы обратили внимание, что все на свете неприятности происходят вдруг? Так вот, вдруг я услышал свою фамилию. Я услышал свою фамилию и узнал голос директрисы. Она всегда произносила её, грассируя единственную присутствующую в ней букву «Р». В жизни она почти не картавила. Вернее, не так. Она просто не проговаривала дискредитирующий её звук. И наверняка страдала в детстве оттого, что не могла произнести «Р-р-р» со славянской лихостью.

Итак, вслед за моей фамилией прозвучало командирское «К доске!», и я вышел на «лобное место».

Папа Шульц посмотрел на директрису. Директриса посмотрела на меня. Я отвёл глаза. Тогда она сказала:

— Мы (реверанс в сторону завуча) весь урок наблюдали за твоим поведением. И у нас (ответный реверанс в сторону директрисы) возник к тебе ряд вопросов. Ну-ка назови нам известных тебе домашних птиц.

Задание проще трудно было придумать.

Я перечислил всех домашних птиц, известных человечеству. Я ответил блестяще. По зоологии я был отличником.

Мне уже грезилась очередная «пятёрка» в журнале, но тут прошелестел целлофановым кульком голос Папы Шульца:

— Эт-то не всё-ё-ё…

Я напряг память. Как фокусник, я снова выгреб из её недр не только всех куриц, индюков, гусей и уток. На всякий случай, я перечислил ещё и цесарок, куропаток, фазанов, рябчиков, тетеревов, вальдшнепов, бекасов, чирков и перепелов. Я чуть не задохнулся от собственных знаний.

И снова услышал голос директрисы:

— Ай-яй-яй-яй-яй! А канарейки? А попугайчики?

Обычно я старался не шутить с людьми, которые не способны понять моих дурацких шуток. А тут не сдержался: с противной ухмылочкой я продекламировал:

— Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! Как я мог позабыть вкус канареек, фаршированных яблоками и попугайчиков «табака»! Перед подачей на стол канарейки жалобно пели, а попугайчики желали всем приятного аппетита!

Тогда я ещё не знал, что почти процитировал речь бургомистра из шварцевского «Дракона».

Невероятно громкий визг директрисы покрыл хохот моих одноклассников. Она орала:

— Руслана Теодоровна! Это «двойка»! Это твёр-р-рдая двойка!

В этот момент прозвенел звонок, и нерешительное заступничество Русланы Теодоровны утонуло в воплях полковничьей жены и в здоровом детском смехе.

Если верить утверждению, что историческая наука — это наука-проститутка, то совершенно справедливым будет также утверждать, что наш историк Папа Шульц являлся её альфонсом.

Учителем он был никудышным. Через десять минут его монотонных лекций класс обычно начинал кунять. Папа Шульц нервничал, терзал рукой лацкан пиджака (была у него такая привычка) и повышал голос. Класс просыпался, но спустя некоторое время, убаюканный «рассказками» про жирондистов, лоббистов или чартистов, снова засыпал.

На одном из таких уроков, упорно борясь с дрёмой, я нарисовал шульцевский портрет. Историк вышел на нём как влитой. Рисунок пошёл по рукам и попал на учительский стол с надписью «Папа Шульц — дебил!»

Пожилой педагог бросил беглый взгляд на листок и разулыбался. Однако же, как вы понимаете, улыбался он недолго. Его кривая правая бровь подняла за собой мутный глаз, и Щульц ознакомился с диагнозом.

Мне стало муторно, потому что моё авторство не могло вызывать ни малейших сомнений. Муторно стало и Папе Шульцу. Закалённый многолетней борьбой с учениками, завуч мобилизовал свои скудные дипломатические способности и спросил готовым сорваться целлофановым голосом:

— А к…то такой Па-апа Шульц?

Класс ожидал чего угодно, но только не такого изощрённого и толерантного хода: юные мерзавцы прекрасно понимали, что не знать своего прозвища историк не мог. Двадцать пар глаз ушли под парты. Двадцать пар смешков, перехохатывая друг друга, вырвались из-под них позорным школьным вальсом, и учителю захотелось выйти. Он схватился за спасительный лацкан и дёрнул его сильнее, чем обычно. Рука сорвалась, взвилась вверх и сбила очки с шульцевского носа. Очки упали на пол, и завуч полез под стол. Ситуация вышла из-под контроля.