Эдуард Веркин
Звёздный городок
Рассказ
Эдуард Веркин родился в 1975 г. Преподаватель истории. Публиковался в республиканских литературных альманахах. Участник республиканских семинаров прозаиков и драматургов, Всероссийского совещания молодых писателей в Ишиме (2003). Живет в Воркуте.
* * *
— Ну вот, Ройка, почти и пришли, лови конфету, — бабушка разворачивает карамельку и кидает ее горбатому спаниелю-полукровке. — Больше сегодня не дам.
Рой хватает конфету на лету, увязает зубами в карамельной резине и, пытаясь высвободиться, смешно трясет мордой, отчего уши его порхают, как у мультяшного слоненка. Рой уже тоже совсем старый, ему почти десять лет, он седой и на редкость блохастый. Бабушка его не любит, но отдать никому не может, она считает, что посторонние будут плохо за псом ухаживать, а “он ведь тоже животное”. Рой просительно смотрит снизу вверх, но бабушка показывает ему язык.
— И так слишком толстый, — говорит она. Затем для порядка вздыхает, собирает слюну и аккуратно, получая от этого удовольствие, плюет на асфальт.
Шоссе неширокое, но бабушка все равно прикрывает глаза ладонью и смотрит сначала направо, потом налево, совсем так, как учили ее в школе, и совсем так, как она учит теперь приезжающих на лето внуков. Машин вроде не видно, и бабушка, весьма остерегавшаяся молодых придурков на мотоциклетках, приноровившихся, по слухам, сбивать пожилых людей только ради ухарства, быстро пересекает шоссе и ныряет в лес. Она спешит, солнце уже поднялось часов на одиннадцать, а домой бабушка рассчитывает вернуться к вечернему выпуску новостей, больше она ничего не смотрит. Рой бежит чуть впереди, нюхает воздух и то и дело оглядывается.
Когда между рядами лесопосадок начинает блестеть серебро и алая эмаль, бабушка сбавляет скорость, заворачивает книзу сапожки, мелко крестится и пытается придать себе приличный, подобающий кладбищенской атмосфере вид печали светлой и смиренных мыслей о грядущем. Она хочет придать приличный вид и Рою, прицепить его на ремешок от сумки, но Рой противится и отбегает на безопасное расстояние.
— Нечистенок криволапый! — ругает его за это бабушка. — Я те щас ногу-то позадираю!
Бабушка подбирает шишку, собирается кинуть в Роя, но вдруг передумывает. Она стоит, долго смотрит на врастающие в лес памятники и, не вдумываясь в слова, шепчет:
— Звездный городок, звездный городок…
Эта часть кладбища смотрит в сторону города, это старая часть, заполнявшаяся в основном в послевоенные годы, здесь лежит много коммунистов и погибших от ран, на надгробиях у них звезды, потому и звездный городок. Цинично, но прижилось.
— Звездный городок… — бабушка сильно трясет головой, стараясь выйти из накатившего ступора. — Ну вот, хорошо уже.
На кладбище надо входить с мирной душой, от этого и покойник радуется, и самому легче намного. Именно так говорил на Пасху батюшка, и бабушка батюшке верила, и никогда на кладбище не плакала, и грусти черной не предавалась, на самом деле, чего грустить, если здесь сплошь и рядом лежат свои, знакомые и, можно сказать, родные люди?
Вот сразу у входа маленькая, чуть побольше детской, могилка с пышным гранитным надгробием и тонко высеченным на полированной поверхности портретом. Это встречает бабушку давняя ее соседка по улице Шура, с ней они работали во время войны на патронном заводе и заработали там опоясывающий лишай и прибавку к пенсии. Правда, Шура прибавкой воспользоваться так и не успела, умерла.
— Здравствуй, Шура, вот мы к тебе с Ройкой и пришли, — бабушка останавливается возле оградки и смотрит на памятник. — Стоит еще, чучело.
Памятник дорогой, из черного камня, редкий для этих мест, его привез сын Шуры из Ленинграда, купив, видимо, его там за большие деньги. Памятник никак не соответствует самой Шуре, он большой и важный, а Шура была маленькой и незаметной, бабушке кажется, что Шуре вовсе не нравится лежать под этим камнем, очень тяжело и мрачно, Шуре надо было бы поставить что-нибудь легкое и ажурное, что-нибудь из витого железа. Бабушка предлагала тогда попросту посадить в голове рябину, но ее, конечно, не послушались.
— Вот, Ройка, памятник-то дорогой, а могилка вся сорняками заросла и воронами засрана. Ленинградцы раз в два года всего приезжают, а в остальное время никакого ухода ведь нет.
Бабушка вздыхает, откидывает щеколду, входит в оградку и принимается выщипывать сорную траву и освобождать пространство для травы красивой и правильной. В освободившуюся землю бабушка втыкает мелкие семена голубых цветочков из жестяной коробки с изображением сестрицы Аленушки и превратившегося в козленка братца Иванушки. Рой бродит по оградке, нюхает землю. Ногу он задирать опасается.
— Жалко Шурку, ничего хорошего в жизни не видела, как и я совсем. Девкой в няньках, потом война, на заводе этом работали, все легкие кислотой потравили. И ногти, ногтей у нас совсем не осталось. Одного мужика у ней сразу убили, другой бродяга какой-то, дите сделал и на Север удрал, вернулся через пять лет только, да в придачу инвалидом колченогим. А Шурка, как лошадь, — и в столовой работает мойкой, и в детском саду, утром в коровник бежит. Точно как лошадь. А муженек ее сторожем пристроился в лесхозе, а там работа простая: наливай да пей. Ну и сгорело все совсем. А этот остался, ничегошеньки ему не делается, отсидел два года, вернулся и живет себе припеваючи, ест, пьет, песни под гитару орет. Днем грузчиком в магазине работает, вечером в пивбаре. А как домой возвращается — так и за Шурку принимается. С топором за ней по всему дому бегает, она ко мне спасается, милицию вызовем, я ружье в окно выставлю, так всю ночь и сидим, трясемся. Так и убил. Шурка рыбу купила, на базу нам привезли к празднику, то ли семга, то ли осетр, она ее жарить хотела. А этот вечером пришел да и говорит, рыбу, давай, готовь. А она его по матушке. Он эту рыбу схватил и по спине ее и отходил. Баню на следующий день истопили, пошли вместе, как родные. Ну а потом и все, рак. Меньше года промучилась. Я вот тебе, блохастик, опять ссишь!
