Жертвы вечернiя - [11]

Юрочка на мигъ безучастно, но упорно посмотрѣлъ на говорившаго и снова перевелъ глаза на перваго.

— Ишь глазы-то вытаращилъ, што твой волкъ...— опѣшеннымъ тономъ вполголоса пробормоталъ первый, опасливо уходя въ сторону отъ преслѣдующаго взгляда Юрочки. — Сказано — обирайте, ну и обирайте...

— А вы, товарищъ, не очинно-то дерите глотку, не распоряжайтесь. И безъ васъ все справится, какъ слѣдоваетъ, — строго замѣтилъ второй.

— А што-жъ?

— А то... Здѣся вамъ не мѣсто. Ваше здѣся мѣсто, што-ли?! Ваше мѣсто у воротъ. Туда и ступайте.

— Знаю... и безъ васъ.

— То-то. Знаешь да не сполняешь. А ворота брошены безъ призору... — ворчливо сказалъ второй красногвардеецъ, видимо, старшой между равными.

Толсторожiй, таща за собой винтовку, съ шапкой, неловко и нахально, не по-солдатски, а по-хулигански сбитой на самый затылокъ, при каждомъ шагѣ отчетливо переваливаясь полушаріями толстаго зада и широко разбрасывая на ходу свои руки, съ нарочно независимымъ, безпечнымъ видомъ озираясь по сторонамъ, лѣниво пошелъ къ воротамъ.

«Мнѣ, молъ, на все наплевать. Мнѣ самъ чортъ не братъ!» — лѣзло изъ всѣхъ поръ его хамски-самодовольнаго, сытаго тѣла.

Юрочкѣ долго пришлось бѣгать по улицамъ и переулкамъ въ поискахъ за дрогалемъ.

Наконецъ, дрогаль нашелся, но за перевозку тѣла отца на квартиру заломилъ неслыханную по тогдашнимъ временамъ цѣну.

Душевно и физически разбитую мать Юрочка заботливо усадилъ на извозчика и отправилъ домой, самъ же пошелъ за дрогалемъ.

Всѣмъ происшедшимъ Юрочка былъ глубоко потрясенъ. Онъ еще не могъ вполнѣ разобраться въ своихъ тяжкихъ ощущеніяхъ и мысляхъ, зналъ только, что всѣ прежнія представленія его о жизни, о гуманности, о свободѣ, братствѣ, равенствѣ совершенно опрокинуты, разбиты и втоптаны въ грязь и кровь.

Одно несомнѣнно, что отсюда, съ этого грязнаго двора, гдѣ пролита кровь его отца, откуда онъ увозилъ его трупъ, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ въ своемъ юномъ, дотолѣ не знавшемъ злобы, сердцѣ уносилъ непримиримое ожесточеніе и ненависть ко всѣмъ тѣмъ преступнымъ людямъ, которые стали безконтрольными и жестокими распорядителями жизнью и имуществомъ несчастныхъ, обманутыхъ и преданныхъ русскихъ людей.

Отнынѣ спокойнымъ и пассивнымъ зрителемъ невиданнаго въ подлунной насилія, предательства и злодѣяній онъ быть не можетъ.

Мальчикъ чувствовалъ это всѣми фибрами своего существа.

Похоронивъ мужа, мать затороцила Юрочку поскорѣе уѣзжать изъ Москвы.

Она благословила его семейнымъ образкомъ и, заливаясь горькими слезами, говорила ему:

— Уѣзжай на Донъ, мой ненаглядный, родной, безцѣнный мальчикъ — единственная отрада моя, а то я боюсь, какъ бы эти звѣри не убили и тебя, какъ убили твоего отца. И да сохранитъ тебя Господь Милосердный и Его Пречистая Матерь. Ея покровительству и заступничеству тебя поручаю. Будь самостоятеленъ и твердъ. Постоять за тебя больше некому.

И мама залилась еще горшими слезами.

— Боюсь, боюсь я за тебя... — среди рыданій говорила она, и плечи ея безпомощно вздрагивали, и между тонкими, нѣжными пальцами лились свѣтлыя слезы. — Какъ поѣдешь ты одинъ? Ты никогда одинъ не ѣздилъ... И кто за тобой присмотритъ?.. Господи, да за что столько горя и бѣдъ свалилось на наши головы? Но на все Твоя святая воля!

— Мамочка, милая, родная ты моя, обо мнѣ не безпокойся...— отвѣчалъ опечаленный и растроганный Юрочка, съ усиліемъ поджимая свои почему-то безперерывно распускавшіяся полныя, яркія губы. — Я теперь уже не мальчикъ. Нѣ-ѣтъ. Былъ мальчикъ, а теперь уже многому научился... — глядя передъ собою въ пространство, тихо, но рѣшительно добавилъ онъ.

Мать долго цѣловала его нѣжное лицо, полныя, розовыя щечки, голубые глаза, бѣлокурыя шелковыя кудри, называла его самыми нѣжными ласкательными именами, долго сжимала его въ своихъ объятіяхъ и съ выраженіемъ безграничной любви, тоски и ласки смотрѣла на него, хотѣла навсегда въ своей памяти и сердцѣ запечатлѣть безконечно-дорогой для нея его образъ со всѣми мельчайшими подробностями.

Сестренки, раньше часто ссорившіяся съ нимъ и досаждавшія ему, теперь не знали, какимъ способомъ побольше выразить ему свою любовь и привязанность.

11-ти лѣтняя Оленька съ живыми, темными глазами и маленькимъ ртомъ подарила ему на память тетрадку съ собственными рисунками въ краскахъ, которыми она очень дорожила.

8-ми лѣтняя свѣтлоглазая, ласковая шалунья — Мусенька, дала ему шелковую закладочку, вышитую собственными руками для евангелія, которое мама положила вмѣстѣ съ бѣльемъ въ Юрочкинъ походный мѣшокъ.

Юрочка былъ разстроенъ и растроганъ до слезъ.

Онъ никакъ не подозрѣвалъ, что такъ сильно любитъ всѣхъ своихъ семейныхъ и что ему такъ тяжело разставаться съ ними.

Ему и хотѣлось поскорѣе уѣхать на вокзалъ и тяжко было оторваться отъ родныхъ, особенно теперь, когда папы нѣтъ, когда онъ погибъ такой мучительной смертью отъ руки убійцъ и мама и сестренки останутся одинокими.

Никогда даже не было вопросомъ, что мать его лучше всѣхъ на свѣтѣ, теперь же онъ нашелъ, что и прекраснѣе мамы нѣтъ никого въ цѣломъ мірѣ.

Кровью облилось его сердце, когда онъ увидѣлъ въ пышныхъ, бѣлокурыхъ волосахъ матери обильныя, сѣдыя пряди. Онѣ поразили его, какъ снѣгъ среди лѣта. На молодомъ лицѣ ея, у глазъ, въ уголкахъ рта появились преждевременныя морщинки горести, а въ голубыхъ, кроткихъ глазахъ застыло выраженіе испуга, отчаянія и безысходной печали.