Жертвы Северной войны - [166]

— Это мое любимое место, — сказала Мари взволнованно, имея в виду игру солистки. — Правда же, она тут просто чудесна?..

Ал едва было не ответил машинально: «Да, конечно», но его опередили — ответил Эдвард.

— Конечно, — сказал он. И зевнул.

Эдварду опера откровенно не нравилась, так же, как и настоящему брату Альфонса. И вообще в театр, в кино или на любое иное культурное мероприятие его можно было заманить только с большим скрипом, или и вовсе мерами, которые Альфонс квалифицировал бы как шантаж.

Мари хмыкнула. Ее отличало замечательное качество: она все еще относилась к недостаткам своего невенчанного супруга с юмором.

Ал только гадал, обладает ли этим качеством его Мари. Глупо, конечно… С тем же успехом он мог бы гадать, жива ли она вообще: он ведь даже не знал, что случилось там, на месте взрыва. Да и Эдвард, если подумать, мог не уйти достаточно далеко…

Шестой месяц Альфонс Элрик гнал от себя подобные мысли.

Занавес задернули, публика бурно зааплодировала.

— Что? Уже антракт? — спросила Уэнди, вскинув голову. Кажется, во время пьесы она думала о своем. Последние месяцы давались ей не легко. Впечатление, или морщинки в уголках глаз стали заметнее?.. Ладно, насчет морщинок он, может, и преувеличивает, но она явно похудела. И вообще выглядит гораздо тише и грустнее, чем Ал хотел бы видеть аналог Уинри.

На днях Ал спросил ее, в порядке ли она, и Уэнди ответила: «Наверное, стоит издавать такие специальные правила для женщин. И первым пунктом должно стоять: „Никогда не любите своих мужей. Толку чуть, а беспокойства слишком много“». Ал пожал плечами: «Тогда должна быть особая человеческая памятка: „Вообще никого не любите“». Уэнди улыбнулась. «Да, это было бы проще».

В антракте все остались сидеть на местах. Вышел один Ал, по самой что ни на есть естественной причине. Несколько позже, споласкивая руки в туалете, он посмотрел на собственное отражение в зеркале и отметил, что надо бы подстричь бороду, а то отросла. И… да, непременно надо снова купить себе очки. До сих пор Ал это откладывал, отговариваясь тем, что зрение у него хорошее. Однако он носил их… ну да, с тех пор, как отпраздновал восемнадцатый — или двадцать четвертый — день рождения. И очки отлично служили ему.

Да уж, надо вживаться в этот мир. Бесполезно жить прошлым. Надо привыкать к настоящему. Здесь есть люди, за которых он чувствует ответственность; здесь есть люди, которых он рано или поздно научится любить. Здесь есть много такого, что надо сделать. Здесь иногда бывает больно… так же, как иногда бывало там.

А солнце здесь такое же. И воздух, что характерно. И цвета другие. И местная Мари не любит его… ну ладно, еще вопрос, любила ли та. Она же честно говорила ему, что ничего не знает и ни в чем не уверена.

В целом же, жить здесь можно. Долго и плодотворно. И с обычной долей человеческого счастья. Он, конечно, будет скучать по настоящему Эду и настоящей Уинри, да и по племяшкам, но печаль печалью, а день за днем.

В зеркале Ал увидел, как одна из кабинок распахнулась, оттуда вышел пожилой седовласый человек, направился к раковине… Когда он отвернул соседний кран и принялся намыливать руки, Ал негромко и удивленно спросил:

— Отец?

Человек вскинул глаза… они смотрели в зеркало, глядя друг на друга. Филипп Ауреол Теофраст Гогенхайм аккуратно сполоснул ладони, выключил воду. Они резко развернулись друг к другу и обнялись.

— Ал! — воскликнул Гогенхайм, когда они отстранились друг от друга. — Господи, не ожидал тебя здесь увидеть… Как же ты изменился… ты похож на отца Триши, ты знаешь?

— Я думал, я на тебя похож…

— Да, есть немного, но…

— Отец, как ты?..

— Да ничего, ничего, в общем… Триша умерла, ты знаешь?.. Та, которая здешняя. От рака легких. Я не думал, что переживу ее, но… Кстати, а что, Эдвард тоже здесь? Вы через Врата или как? И ваши двойники…

Тут дверь туалета резко, со стуком, распахнулась и на пороге появился некий мужчина, совершенно Алу незнакомый. Был он бородат, черноволос, всклокочен и одет очень странно, не говоря уже о том, что довольно небрежно. Да нет, не странно! Мозги Ала совершили определенный кульбит, совмещая нормы разных миров, и тут же он сообразил: мужчина был одет по моде Аместрис! Во всяком случае, эти плащи с капюшонами и отложными воротниками, притом непременно с зигзагами на боковинах, были последним писком в Столице года три назад.

— Элрик! — воскликнул он. — Вот вы где! А я вас повсюду ищу!

— Вы… — начал Альфонс.

— Вам привет от брата, — человек подскочил к Альфонсу, заговорщицки улыбнулся и схватил его за рукав. — А меня зовут Кир, и я друг Хайдериха. Ну, пойдемте, пойдемте, что же вы встали, — с этими словами он потащил оторопевшего Ала к одной из кабинок. На ходу еще оглянулся на Гогенхайма и бросил: — Извините, милейший, срочно-срочно! Окна осталось на двадцать три секунды!

Он пинком распахнул дверь кабинки, та весело скрипнула. А за дверью не было унитаза — за дверью оказался широкий пульт, похожий на пульт охраны какого-нибудь правительственного учреждения — со множеством экранов и рядами рычажков-переключателей, — а также со стоящей на краю грязной эмалированной кружкой, из которой торчала чайная ложечка.