Жертвуя малым - [131]

«Созывай совет, вождь, — сказал он старику. — Настало время решиться».

Но в тот раз уйти ему не дали. В схватке за добычу с дикими, вынужденными спасаться от пожаров под покровом завесы волками, был крепко ранен Молчун, и Акмэ отправилась в его стаю, чтобы провести над Косточкой, новым шаманом, ритуал представления предкам. А Соль оказался нужен ее деду: в то несчастливое новолуние они отправились очищать скверну вдвоем.

Тогда-то, на рассвете, дожидаясь, пока старик откашляется и отдохнет, Соль рассказал ему обо всем, что его терзало. О том, кто он, о Молохе, о долгих годах службы на него, царя не-мертвых. Об Акмэ рассказал, о том, что не может быть у них никогда волчат. Старик, покряхтывая, выслушал.

«Не было счастья, — сказал он, и, долго раскашлявшись, докончил, — да несчастье помогло: отворил мне Светлый душу. Да не зыркай ты так, без подковырки я, а от самого сердца. Эх, был бы ты волк, Светлый, хороший волк был бы! Только очень уж недоверчивый. Отчего Волчеце-то моей не веришь? Она, хоть и взбалмошная, а все же настоящая Матерь, посильней Зимушки-то, мамки ее горемычной, будет. Да чего там, и моя Ясна в подметки ей не годилась, хоть та и крепкая была, восьмерых сыновей да Зимушку мне подарила. А ведь я тогда, молодой-то, тоже все дивился: отчего это Мудрая ко мне, никчемному, сердцем прикипела? Охотник-то я справный был, уж того не отнять, да ведь кроме силушки-то ничего особенного во мне и не было. А за ней все женихи из стай соседских бегали, она ведь долго ничья была, ветроногая. Потом раз — и пришла ко мне в схрон: бока ходуном, язык на плечо, а глаза смешливые. «Айда, говорит, Нелюдим, белое солнце в проруби ловить». Так и поймала, да не солнце, а меня. Принесла мне первенца, как она, яркоглазого, и как будто оконце отворилось во мне от суходола и до самого неба. До корней подземных мой взгляд проник, до степей ковыльных, что на Той стороне привольно, дико растут. Мамку, батьку увидал я, старших дядьев с женами, деда седого, горбатого, как полумесяц. Детенышей малых, не родившихся и не рожденных, сыновей будущих, Зимушку белую, ненаглядную мою. Голоса услыхал: отцов, дедов, пращуров. Ее голос, налитой, как трава молодая. Дыхание Ее, хрустальное, нежное, словно первый морозец. И уж больше не сомневался, не роптал, ни в день, когда Ясенка, хворь грудную забрав, поперед меня в чертог ушла, ни даже в ту злую ночь, когда Зимушку мою, черной кровью харкающую, я сам на руках из тумана вынес. Двух Мудрых матерей, надежду рода, схоронил я, Светлый, двух дорогих кровиночек своих; одна Волчца у всех у нас теперь осталась, последняя девица моя. Тебя она выбрала, бел бог, тебя полюбила, и тут уж, как ты ни крути, а ни отнять тебе, ни прибавить. К добру ли, к худу ли, того мне неведомо, одно лишь скажу наверняка: при вас первых туман вширь раздаваться начал, а такого ни я, ни старики, ни Отцы, вглубь глядящие, отродясь не видывали. Ни этого, ни того, чтобы несытые живую дичь свою на завесу напускать придумали. Против нее — особливо ежели эти детенышей вперед выставить догадаются — никакая наша воля, никакая наша сила не выдержит. Ни моя, ни Грозного, ни молодого с Волчецей. Тут уж только тебе решать, Светлый».

Тебе решать, холодея, подумал Соль. Он уже все решил. Но боялся идти, предчувствуя, что проиграет. Он боялся идти в одиночку. И он должен был это сделать. Потому что другого пути для него теперь не было.

«Обещай, — сказал он старику, сидящему, опираясь на ладони, на косогоре. Седой шаман повернул к нему косматую голову, глянул, по-волчьи пронзительно, — обещай Светлому богу, вождь, что не позволишь своей внучке последовать за ним в туман, как только он уйдет. Поклянись жизнью, что удержишь ее от этого поступка, как бы сильно она ни просила тебя не мешать ей. Ведь потом, — голос его дрогнул, но старик не повел и бровью, — стая сможет выжить, если Мудрая матерь родит какому-нибудь доброму охотнику щенков?»

«Обещаю, — серьезно кивнул шаман. — Клянусь. Ты был бы хорошим волком, не будь ты богом, Светлый».

На том они расстались. Старик отдышался, набрался сил и заковылял в стаю. А Соль, поглядев ему вслед из-под козырька ладони, направился на юг, в безлюдную, заболоченную местность, туда, где в самом начале жизни Акмэ простирались угодья четвертой, погибшей в пожаре стаи.

Он достиг туманной границы, но преодолеть ее не сумел. Завеса не пропустила его. Едва он шагнул в молочно-бледные зыбкие пряди, едва начал свое продвижение наружу, как в тумане зазвучали голоса. Насмешливо-издевательский Молоха, резкий — Грозного Лая и тихий, опечаленный голос Волчицы. «Ты все испортишь», — говорили ему первые двое. «Не уходи, — звала Акмэ. — Не уходи, Соль, вернись. Вернись ко мне, и мы попытаемся снова дать стае волчат. Я спляшу в огне, я позову Ее, я буду говорить с Ней. Не уходи, пока еще есть время!»

Он не сумел уйти. Он не хотел уходить, он боялся, что все испортит. И он хотел вернуться к Акмэ, попытаться с ней еще раз дать стае волчат. Хотя и знал, что это невозможно. Как невозможно оказалось для него — в тот раз — пройти туман насквозь до мертвой, отданной во власть несытых стороны.