Жертвуя малым - [133]

Соль вздыхал. Грозный Лай называл словами все то, что у него самого лежало на сердце. Сын Молчуна, смущенный, почтительно шагал позади, почти не утопая в снегу, в отличие от грузного собрата.

«Твоя правда, вожак, — отвечал Грозному Лаю Соль. — Но многое мешает. Не так-то легко самого великого несытого убить, хоть волку, хоть богу, хоть кому. Акмэ в это дело вмешивать нельзя. Уж если идти, то одному или с кем из шаманов. Старик болен, Молодой неопытен, Молчун от раны ослабел. Пойдешь ли ты, вожак, если позову?»

Крякнув, Грозный Лай по пояс провалился в снег. Соль на пару с Молодым вытащили его, потянув за руки. Отряхиваясь, топорща шерсть, могучий вожак проговорил сквозь зубы:

«Одному, стало быть, не под силу тебе? — Соль вздрогнул. — Что ж, я пойду, Светлый, коли позовешь, куда мне деваться? Любой из нас пойдет, вздумай ты клич бросить. Но верить в тебя, как Мудрая верит, я уж, пощади, не сумею. И ежели тебе вера моя потребна, ежели в тебе самом уверенности в собственных силах недостаточно, то тут уж, не обессудь, а я плохой помощник. Защищать стану, это да, и смерть приму, если понадобится, но, как Матерь, змееглазых вражин огнем сердца поражать — не по плечу мне эта задача. Ты уж не гневайся, прими, как есть».

«Я пойду!» — порывисто шагнул к нему Молодой, но Соль, вскинув руку, остановил его.

«Ты ведь любишь Акмэ, Косточка?» — назвал он юного волка его детским именем.

Хромоногий сын Молчуна, вспыхнув, опустил глаза и кивнул.

«Как и все», — шепнул он тихонько.

«Как и все», — повторил Соль. И зашагал впереди всех, торя им тропинку в рассыпных, белоснежных и хрустящих первых сугробах.

Грозный Лай кряхтя, а Молодой вздыхая, последовали за ним.

* * *

Подступил самый длинный зимний месяц, и старый шаман благодаря стараниям внучки пошел на поправку. Акмэ плясала в дыму через ночь, через ночь укрывалась с Солем одной на двоих шкурой, прижималась крепко, заставляла забыть обо всем. От одной полной луны до другой, и потом еще раз, проводила она бессонные ночи и спала на рассвете, а, проснувшись, спешила к деду. Ухаживала за ним полдня, уходила к женщинам с щенками, а с вечера плясала в свете пламени до упаду. Соль хотел потолковать с ней, но она была слишком занята, слишком напряжена, а по ночам — ночь через ночь — не желала ни о чем разговаривать. Она высохла, стала поджарой и смуглой, несмотря на разгар зимы, кости выступили, готовые вот-вот проколоть тонкую кожу. Но глаза ее сияли, губы алели, а руки и шерстка были мягки и нежны. «Ты плясала, — шептал Соль в ее белоснежные, пахнущие дымом костра волосы, и обнимал ее, теплую, костлявую, легкую, — ты слышала Ее голос?»

«Я плясала, — соглашалась она, и смеялась, когда он гладил ее по бархатной шерстке: щекотно, — но лишь Голоса Отцов говорили со мной, ведь к ним я за деда взывала».

«Когда же?..» — спрашивал Соль, но она не давала ему говорить, закрывала губы своими губами, лишая воли и желания задавать новые вопросы. Давая волю к совершенно иному, даря возможность исполнить абсолютно другие желания.

Но все кончается, а счастье — особенно горько. Самый длинный зимний месяц миновал, подступила пора гона, и однажды Волчица, сияя лицом, пришла к ним в шалаш и сказала: «Сегодня я буду плясать для Нее! А когда отворяться ручьи, ты подаришь мне щенков, правда, любимый?»

«Пляши», — отвечал ей Соль на это, надеясь, что Ее голос, Той, которую волки никогда не называли по имени, расскажет, наконец, Акмэ о том, что щенков ей от Светлого лжебога не видать.

Вся стая вместе со своими вожаками собралась ночью вокруг огромного костра смотреть, как юная Мудрая Матерь будет плясать свою первую пляску для Той, которая родила мир.

Сосновые бревна горели ярко и трескуче, взметая в морозный ясный воздух снопы искр. Волки и волчихи шептались, рассаживаясь на корточках на краю круга пламени: запахи близкой весны зажигали им кровь, предчувствие скорого гона пьянило. Старик-шаман, Грозный Лай, Молчун с хромым сыном разместились каждый во главе своего племени, Молодой сел по правую руку от отца. Там, где расположился Соль, никого больше не было, оттуда, с его стороны, должна была войти в свет костра Акмэ, и он ждал ее появления, скрестив на груди руки. Изредка ловил на себе то один, то другой настороженный желтый взгляд. Ни в одном не встречал симпатии, лишь напряженный, опасливый интерес. И все же он любил их, всех этих косматых, суровых, возбужденных предстоящим гоном волков, их ловких и сильных подруг, их стариков и оживленных, любопытных волчат. Все три стаи, с полусотни голов собрались сейчас вокруг костра, подле него, их невольного поддельного бога, и белый, мягкий светлячковый свет их звериных душ озарял его, грел теплым сиянием. Вся его семья, для которой он был чужаком, вся его родня, чьих предков уводил он на гибель, все они, молчаливые волки, собрались сейчас рядом, и он дышал в такт вместе с ними.

А потом появилась она, Акмэ, Белая Волчица, Мудрая Матерь, последняя этого имени. Он еще не знал тогда, что она — последняя, и она не знала, но вскоре ей предстояло узнать, а затем, совсем немного времени спустя, погибнуть от руки ее бога, Светлого, того, кого сама же она и пробудила.