Жернова. 1918–1953 - [32]
— Нынче совсем другие времена, рабби, и Россия — это не Иран шестого века, — возражал молодой еврей. — Мы не можем стоять в стороне уже хотя бы потому, что все происходящее подготовлено и нашими усилиями. Мы не можем стоять в стороне еще и потому, чтобы не допустить развития событий по сценариям средневековья. А Россия ушла от средневековья не слишком далеко.
— Тем более! Тем более! — воскликнул старый еврей приглушенно. — Вам только кажется, что времена изменились. Я даже допускаю, что они действительно изменились. Но мы-то с вами изменились мало даже и со времен более далеких, чем средневековье. Нет, я не сомневаюсь, что кое-кто из наших действительно верит в свободу, равенство и братство для всех народов. Но эти люди составляют редкое исключение из общей массы российского еврейства. Всем же остальным хочется совсем другого: занять опустевшие троны если не во всероссийском масштабе, то хотя бы местечковом. Эта извечная страсть к повелеванию другими народами вас и погубит.
— Вы, рабби, преувеличиваете опасность. Дураков и негодяев хватает у каждого народа. Но нельзя же по ним судить о самих народах. Мы, социалисты, уверены, что Россия, как бы она ни отстала от других народов, свою миссию выполнит. Она поможет другим народам сбросить господство капитала. А пролетариат Германии и других передовых стран Европы поднимется и, в свою очередь, протянет русскому пролетариату руку помощи. Это случится скоро. Даже скорее, чем можно предположить. И мы поможем русским встать на правильный путь. Потому что мы одни понимаем истинное предназначение этого народа.
— Если человек вышел в путь с завязанными глазами, — покачал головой старый еврей, — то он непременно разобьет себе голову. Ты жил в Европе и не можешь не знать, что тамошние евреи боятся революций, что они стремятся к ассимиляции с тамошними народами и ни в коем случае не поддержат вас, ибо издавна существует вражда между сефардами и ашкенази. — И оба внимательно глянули на сидящего на краешке дивана Ермилова.
Но Ермилов и носом не повел, будто ничего не слышал и не видел.
— Може-ет, товагищ солдат, я извиняюсь, хотят отдохну-уть? — поинтересовался старый еврей, прикрывая рукой свою бороду.
— Вы ко мне? — спросил Ермилов и приставил к уху ладонь, как будто бы у него было неладно со слухом. Затем пояснил: — Контуженый я, господа-граждане. Снаряд германский рядом взорвамшись, дружка мово, Кубышкина Хфедора, наповал, а я с тех самых пор и маюсь. Бяда-а…
— Ничего, ничего, — утешил Ермилова старый еврей. — Пгойдет уже со вгеменем. Все пгоходит. Я, извиняюсь, так только интегесуюсь до вас, чтобы вам удобнее было.
— Ась? Ну да, конешное дело, вы люди ученые, как же. Мы понимаем, не без понятиев…
Евреи перестали обращать на него внимание, но с немецкого перешли на французский: видать, очень не хотели, чтобы посторонние люди знали о том, какие сомнения терзают их души. Но Ермилову несколько лет, проведенных на Западе, на кое-что открыли глаза в так называемом еврейском вопросе. Во всяком случае, на грядущую всемирную социальную революцию распри среди восточных и западных евреев не могли оказывать решающего влияния. Более того, сама революция, если верить Марксу, поможет евреям избавиться от своих заблуждений.
— Тот факт, что вы объявили красный террор, придали ему силу законности, рано или поздно обернется против нас, — продолжил старый еврей. — Если не сегодня, то завтра-послезавтра. Виданное ли дело, заявлять, как сделал это Зиновьев, что надо уничтожить девяносто процентов русского народа, чтобы на его костях построить коммунизм с оставшимися десятью. И что это будут за десять процентов? Самое ничтожество.
— Вы преувеличиваете, рабби. Девяносто — это слишком, это для красного словца. Или просто оговорка. Но тех, кто встанет на пути нашего дела, мы уничтожим без всякого сожаления. Именно поэтому евреи России и должны сплотиться с рабочими других наций, чтобы решить эту трудную, но необходимую всемирную задачу. Что касается сефардов, то и здесь, рабби, вы преувеличиваете. Ассимилируются те, кто имеет капиталы, кто добился определенного влияния в высшем обществе тех или иных стран, для кого революция смерти подобна. Но и они, между прочим, помогают русским революционерам, надеясь, что революция расширит их возможности эксплуатировать народы России. А евреи-пролетарии не имеют с ними ничего общего. Они вынуждены жить в своих гетто, даже если те не имеют строго очерченных границ. Именно на них наша надежда.
— И вы хотите привлечь к этому делу такого, с позволения сказать, пролетария, как Изаксон? Этого мясника, для которого ничего нет святого?
— Что делать, Рабби, кто-то же должен исполнять грязную работу…
— Попомни мое слово, Хаим, — погрозил старик молодому согнутым пальцем. — Попомни мое слово: когда тебя поведут расстреливать, ты будешь горько раскаиваться в содеянном, но будет поздно. Попомни мое слово, Хаим…
— Нет, рабби, раскаиваться мне не придется. Если мне и придется погибнуть, я погибну за правое дело. А за мою смерть отомстят другие.
Ермилов целиком и полностью стоял на стороне молодого еврея, а что старик недоволен и ворчит, так это вполне нормально. То же самое наблюдается и среди русских. В этом смысле все народы одинаковы: старики держатся за старое, молодые идут вперед в поисках нового.
«Начальник контрразведки «Смерш» Виктор Семенович Абакумов стоял перед Сталиным, вытянувшись и прижав к бедрам широкие рабочие руки. Трудно было понять, какое впечатление произвел на Сталина его доклад о положении в Восточной Германии, где безраздельным хозяином является маршал Жуков. Но Сталин требует от Абакумова правды и только правды, и Абакумов старается соответствовать его требованию. Это тем более легко, что Абакумов к маршалу Жукову относится без всякого к нему почтения, блеск его орденов за военные заслуги не слепят глаза генералу.
«Настенные часы пробили двенадцать раз, когда Алексей Максимович Горький закончил очередной абзац в рукописи второй части своего романа «Жизнь Клима Самгина», — теперь-то он точно знал, что это будет не просто роман, а исторический роман-эпопея…».
«Александр Возницын отложил в сторону кисть и устало разогнул спину. За последние годы он несколько погрузнел, когда-то густые волосы превратились в легкие белые кудельки, обрамляющие обширную лысину. Пожалуй, только руки остались прежними: широкие ладони с длинными крепкими и очень чуткими пальцами торчали из потертых рукавов вельветовой куртки и жили как бы отдельной от их хозяина жизнью, да глаза светились той же проницательностью и детским удивлением. Мастерская, завещанная ему художником Новиковым, уцелевшая в годы войны, была перепланирована и уменьшена, отдав часть площади двум комнатам для детей.
"Шестого ноября 1932 года Сталин, сразу же после традиционного торжественного заседания в Доме Союзов, посвященного пятнадцатой годовщине Октября, посмотрел лишь несколько номеров праздничного концерта и где-то посредине песни про соколов ясных, из которых «один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин», тихонько покинул свою ложу и, не заезжая в Кремль, отправился на дачу в Зубалово…".
«Все последние дни с границы шли сообщения, одно тревожнее другого, однако командующий Белорусским особым военным округом генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов, следуя инструкциям Генштаба и наркомата обороны, всячески препятствовал любой инициативе командиров армий, корпусов и дивизий, расквартированных вблизи границы, принимать какие бы то ни было меры, направленные к приведению войск в боевую готовность. И хотя сердце щемило, и умом он понимал, что все это не к добру, более всего Павлов боялся, что любое его отступление от приказов сверху может быть расценено как провокация и желание сорвать процесс мирных отношений с Германией.
«…Яков Саулович улыбнулся своим воспоминаниям улыбкой трехлетнего ребенка и ласково посмотрел в лицо Григорию Евсеевичу. Он не мог смотреть на Зиновьева неласково, потому что этот надутый и высокомерный тип, власть которого над людьми когда-то казалась незыблемой и безграничной, умудрился эту власть растерять и впасть в полнейшее ничтожество. Его главной ошибкой, а лучше сказать — преступлением, было то, что он не распространил красный террор во времени и пространстве, ограничившись несколькими сотнями представителей некогда высшего петербургского общества.
Роман Дмитрия Конаныхина «Деды и прадеды» открывает цикл книг о «крови, поте и слезах», надеждах, тяжёлом труде и счастье простых людей. Федеральная Горьковская литературная премия в номинации «Русская жизнь» за связь поколений и развитие традиций русского эпического романа (2016 г.)
Роман «Испорченная кровь» — третья часть эпопеи Владимира Неффа об исторических судьбах чешской буржуазии. В романе, время действия которого датируется 1880–1890 годами, писатель подводит некоторые итоги пройденного его героями пути. Так, гибнет Недобыл — наиболее яркий представитель некогда могущественной чешской буржуазии. Переживает агонию и когда-то процветавшая фирма коммерсанта Борна. Кончает самоубийством старший сын этого видного «патриота» — Миша, ставший полицейским доносчиком и шпионом; в семье Борна, так же как и в семье Недобыла, ощутимо дает себя знать распад, вырождение.
Роман «Апельсин потерянного солнца» известного прозаика и профессионального журналиста Ашота Бегларяна не только о Великой Отечественной войне, в которой участвовал и, увы, пропал без вести дед автора по отцовской линии Сантур Джалалович Бегларян. Сам автор пережил три войны, развязанные в конце 20-го и начале 21-го веков против его родины — Нагорного Карабаха, борющегося за своё достойное место под солнцем. Ашот Бегларян с глубокой философичностью и тонким психологизмом размышляет над проблемами войны и мира в планетарном масштабе и, в частности, в неспокойном закавказском регионе.
Сюжетная линия романа «Гамлет XVIII века» развивается вокруг таинственной смерти князя Радовича. Сын князя Денис, повзрослев, заподозрил, что соучастниками в убийстве отца могли быть мать и ее любовник, Действие развивается во времена правления Павла I, который увидел в молодом князе честную, благородную душу, поддержал его и взял на придворную службу.Книга представляет интерес для широкого круга читателей.
В 1977 году вышел в свет роман Льва Дугина «Лицей», в котором писатель воссоздал образ А. С. Пушкина в последний год его лицейской жизни. Роман «Северная столица» служит непосредственным продолжением «Лицея». Действие новой книги происходит в 1817 – 1820 годах, вплоть до южной ссылки поэта. Пушкин предстает перед нами в окружении многочисленных друзей, в круговороте общественной жизни России начала 20-х годов XIX века, в преддверии движения декабристов.
«По понтонному мосту через небольшую речку Вопь переправлялась кавалерийская дивизия. Эскадроны на рысях с дробным топотом проносились с левого берега на правый, сворачивали в сторону и пропадали среди деревьев. Вслед за всадниками запряженные цугом лошади, храпя и роняя пену, вскачь тащили пушки. Ездовые нахлестывали лошадей, орали, а сверху, срываясь в пике, заходила, вытянувшись в нитку, стая „юнкерсов“. С левого берега по ним из зарослей ивняка били всего две 37-миллиметровые зенитки. Дергались тонкие стволы, выплевывая язычки пламени и белый дым.
«…Тридцать седьмой год начался снегопадом. Снег шел — с небольшими перерывами — почти два месяца, завалил улицы, дома, дороги, поля и леса. Метели и бураны в иных местах останавливали поезда. На расчистку дорог бросали армию и население. За январь и февраль почти ни одного солнечного дня. На московских улицах из-за сугробов не видно прохожих, разве что шапка маячит какого-нибудь особенно рослого гражданина. Со страхом ждали ранней весны и большого половодья. Не только крестьяне. Горожане, еще не забывшие деревенских примет, задирали вверх головы и, следя за низко ползущими облаками, пытались предсказывать будущий урожай и даже возможные изменения в жизни страны…».
"Снаружи ударили в рельс, и если бы люди не ждали этого сигнала, они бы его и не расслышали: настолько он был тих и лишен всяких полутонов, будто, продираясь по узкому штреку, ободрал бока об острые выступы и сосульки, осип от холода вечной мерзлоты, или там, снаружи, били не в звонкое железо, а кость о кость. И все-таки звук сигнала об окончании работы достиг уха людей, люди разогнулись, выпустили из рук лопаты и кайла — не догрузив, не докопав, не вынув лопат из отвалов породы, словно руки их сразу же ослабели и потеряли способность к работе.
В Сталинграде третий месяц не прекращались ожесточенные бои. Защитники города под сильным нажимом противника медленно пятились к Волге. К началу ноября они занимали лишь узкую береговую линию, местами едва превышающую двести метров. Да и та была разорвана на несколько изолированных друг от друга островков…