Женя Журавина - [10]

— Поздно, знаете ли. Надо готовиться к урокам. И... неудобно как-то...

— Ответ, не достойный мужчины. Или вы еще мальчик? — сказала она, изменив голос, и приблизилась к нему вплотную.

Колесов почувствовал, как ее грудь прикоснулась к его груди, и с готовностью поднял руки:

— Сдаюсь.

— Хвалю! — сказала спутница.

* * *

О том, как началась жизнь у подруг, Женя узнала из писем, которые получила от них примерно через месяц.

Катя Крупенина писала:

«Ой, Женька, если б ты только знала! Я теперь совсем, совсем другая. Закружилась совсем. Опишу все, все по порядку. Приехали мы, а места нет. То есть оно есть, но уже занято. У директора часов полно, на каждый день шесть уроков, платят-то за уроки, у жены — первый класс и вся география. Он окончил всего педагогическое училище, а она — десять классов. А нам ничего нет. И денег у нас нет. Но Павлик — какой он молодец! — сейчас к телефону и в крайоно; оттуда в роно:

«Дать работу специалистам!» Сейчас у меня первый класс, у Павлика география и еще история, у директора и его жены конституция, английский, физика, пение, физкультура. Теперь они смотрят на нас, как на своих врагов. Они — местные, все у них есть: корова, свинья, куры, гуси, строят свой дом. Нас поместили в одну комнату, временно, пока ремонт. Но ты не подумай, он ночует в учительской, а так мы все время вместе. Сначала он все добывал на двоих и сам готовил, теперь все это делаю я. На меня как кипятком плеснули, ношусь — ног под собой не чувствую. Павлик, он, понимаешь, хороший. Как мы не замечали! Куда твоему Сережке! Понимаешь, у него все хорошо выходит. Директору не к чему придраться, а на педсовете он выступает лучше всех. Уже организовал кружок, изучают фенологию, ходят на экскурсии. Его эта прическа — копна волос — ему совсем не к лицу. Когда он отбросит их назад да снимет очки — он добрый-добрый. И глаза, хорошие, и щеки как у мальчика. Я добилась, чтобы он изменил прическу. И знаешь, как уговорила? «Лоб и глаза — украшение человека, а ты их прячешь». Теперь он другой...

Ну, целую тебя крепко. Пиши. Твоя Катя».

Прочитав письмо, Женя села на стул и опустила руки: «Куда твоему Сережке!» А Колесов не пишет. Катя влюбилась. «Ног под собой не чувствую». А была такая лентяйка!

Только после длительного раздумья Женя вскрыла и другое письмо. Подруга писала:

«Женька, почему ты молчишь? Почему я должна первая? Как тебя встретили? Как начала работу? Моя школа маленькая, всего двадцать восемь учеников, четыре класса. Работаю в две смены. В четвертом ученики — выше меня ростом и, кажется, есть ровесники. Они и сами не помнят, когда поступили в школу.

Учителя меняются на году по два-три раза. Придет молоденькая учительница, выйдет замуж и уходит из школы. И учебный год никогда не кончают. В школе — ничего нет. Приехала — ремонт не проведен, печь развалена, стекол нет, окна заделаны фанерой, уборная на отлете, на виду и без двери. Подвода выгрузила меня на крыльцо и пошла дальше. Вошла я в класс. На всем пыль, на полу грязь: здесь колхозники проводили собрания, а молодежь — танцы. Сижу на крыльце, плачу.

Кругом горы, на горах — лес; под окном — речка. Подошла к речке, умылась, и тут ко мне подошел заведующий избой-читальней, здешний житель; окончил семь классов; ростом с меня, чуть старше, хромой, но, знаешь, славный. Посмотрел, расспросил и давай устраивать. Что было бы, если бы не он! Принес хлеба, молока, сала, картошки, яиц; пришли две женщины и стали мыть полы, парты, а он и еще один колхозник — перекладывать печь. Через три дня все было готово. Помогли геологи. Понимаешь, на другой вечер, как я приехала, пришли два геолога, посидели, поговорили, а утром, смотрю, везут кирпич, стекло, дрова. Прямо как в сказке. Я сразу почувствовала силу. «Ну, — думаю, — дело пошло!» А тут колхоз попросил выйти с ребятами на уборку. И мы работали целую неделю. Колхоз вынес благодарность. Мне привезли картошки, овощей, меду. Делают, что ни скажу. С ребятами на работе сдружилась, теперь они как шелковые. Одно горе — «кавалеры». Каждый вечер приходят и сидят, пока не выгонишь. Тут надо готовиться к урокам, а они сидят. Все они славные — и геологи, и Володя. Как наружность обманчива! Хромой, неразговорчивый, а хороший. Теперь мы работаем с ним заодно: читаем колхозникам газеты, проводим беседы, организовали самодеятельность.

Я думала — будет трудно, как справлюсь, а тут одно цепляется за другое и само подсказывает, что и как надо делать.

Пиши, Женька. Жду ответа, как соловей лета. Я получила от Кати. Понимаешь, влюбилась в Гребнева. Захлебывается от восторга. Пишет о нем так, словно он ребенок, а она — мамаша. Вот чудо! А мы думали — тихоня, без нас закиснет...»

Соня написала о себе не все. Она могла бы написать, как вместе с женщинами-колхозницами мыла в школе полы, белила стены, как при ней молодежь и взрослые «стесняются» в выражениях, как ее присутствие в поселке вносит в жизнь что-то новое, чистое, как она сама, ни на минуту не забывая, что она — народная учительница, «культурная сила на селе», становится строже, серьезнее, порою сама не узнает себя; к ней обращаются за советом, и она дает советы молодым и старым.