Женская рука. Рассказы - [59]
Еще в такси я выбрал эту маленькую, тихую бухту. На пляже никого не было. По берегу вразброс тянулись скалы землисто-бурого цвета. Афинские сосны, заброшенные на песок и камни, упорно противились гибели, склонили над морем корявые ветви, но корни их прочно и цепко держались за землю. Место было довольно пустынное, но по-своему яркое, примечательное, совершенное в своей строгой, простой красоте.
Я надеялся, что нас никто не увидит. Но вот сверху стала спускаться по скалам компания подростков. Среди них я узнал нескольких своих бывших одноклассников и даже соседей по парте. Они расселись кто в чем, губошлепые, и стали бесстыдно смотреть на нас. Послышались всякие комментарии. Один брызнул в нас пригоршнею воды, подождал и опять брызнул.
Но Титина, жмурясь на солнце, словно на замечала.
Глядя на всю эту долговязую стаю, сидевшую на берегу напротив, я почувствовал, что обратной дороги нет. Робость и рыхлость смело как рукой. Голова моя, вмиг обретя опору, в мгновение ока пронеслась над морями и материками. Я повзрослел, я окреп, я стал раскован. Оттого ли, что рядом была Титина? Даже усы мои стали пушистее, гуще, блестя на солнце. Во всяком случае, я это почувствовал.
Тем временем несколько моих бывших одноклассников нырнули, подплыли к нам и стали делать в воде всевозможные гадости, хмыкая своими ломкими, полудетскими голосами.
Потом, когда мы стояли в воде у самого берега, коренастый рыжий Сотири Пападопулос предпринял попытку проплыть между ног Титины. И как она ему показала!
— Пошел отсюда, сопливый, грязный мальчишка! — С таким презрением!
И Сотири пошел. И хорошо, что пошел. Когда-то в школе он был сильнее меня.
Потом мы с Титиной сидели под соснами и обсыхали. Она рассказывала. Мелькали названия городов: Довиль, Ле-Туке, Канн. Фешенебельные отели. Я слушал, но уже как-то вскользь — я глядел на нее. Титина казалась мне совершенством. Я сравнивал ее с Агни. Какие у той неуклюжие руки, и эти косицы жидких, вечно мокрых волос… О, никакого сравнения.
Титина достала из сумочки fruits glaces[32].
— Это с Лазурного Берега. Мы были там с Жаном-Луи. На, ешь.
Я взял коробку, раскрыл и предложил ей.
— Не надо, фу. Я уже наелась. Бери ешь. Fruits glaces!
И я ел — долго ел.
Мы сидели под соснами, долго еще сидели: она, уже остывшая после купания, недостижимая, совершенная, и я — горячий и взмокший. Потом она начала петь — что, уж теперь не припомню. Потом легла на спину, стала смотреть в небо, сквозь ветви прибрежных сосен.
— Посмотри, наши сосенки! Какие они чахлые.
— Они всегда такие.
— Да, пожалуй, ты прав. Они не чахлые.
Я поднялся наверх, купил виссинаду в киоске. Мы пили багряную виссинаду, измазали рот, губы. Там над морем, над заливом Сараникос, тоже было багряно, потом багрово. На песке было жестко и горячо. Я чувствовал его всем телом. Кажется, в это время прошел старик с аккордеоном. Послышалось что-то нежное — словно лесные голуби, — настойчивое и протяжное. В отличие от тех мальчишек, старик на нас не смотрел. Он шел, играл… Я думаю, он был слепой. Быть может.
«О, Титина, Титина!»
Я смотрел на нее, и отчаяние вырывалось из горла.
Когда Титина повернулась ко мне лицом, было уже темно, почти темно. Я видел в сумерках ветку, у тонкой ветки — ее лицо, вернее, щека. Титина глядела в мои глаза пытливо и недоуменно.
— Маленький мой, Дионис, что ж ты боишься — не бойся.
И я уже не боялся. И когда я обнял ее на песке, мои руки стали как змеи, морские змеи. Перламутрово-блесткий купальник, тот, что так не любил Жан-Луи, был сорван разом, одним «умелым» прикосновением, и в руках моих билось и трепетало то, что все уплывало весь день, когда мы купались. Не огромное — маленькое.
— Ой! — чуть ли не в ярости вскрикнула она, когда мы столкнулись зубами и ее зубы клацнули о мои.
А потом Титина была так ласкова, словно ничего и не было. И ее доброта провожала меня в потемки.
— Когда ты уезжаешь? — с трепетом спросил я.
— Послезавтра. Ой, нет, завтра.
— А почему ты сказала послезавтра?
— Я забыла, — сказала она просто.
Мой приговор скрепился печатью. Я снова поцеловал ее, впился в ее поблекшие губы, и все звуки моря, звуки Аттики, шумно и грозно накатывались на меня.
— Прощай, Титина! — Это было уже у входа в ее отель.
— До свидания, Дионис. Маленький мой, милый.
Она была так добра, так ласкова.
Но я ничего не сказал ей вслед, потому что уже понимал: это глупо, по-идиотски глупо.
По дороге домой было пыльно, все башмаки у меня разбухли.
Когда я вошел в гостиную, то увидел тетю Каллиопу. Она приехала из Парижа.
— Ну вот и наш Дионис! — вскричала тетя Каллиопа. — Подумать только, почти уже взрослый! Мужчина!
Подошла, обняла торопливо и заговорила о политике.
Мы никогда особенно не любили тетю Каллиопу: она давала нам сочинения и диктанты. Но братья ее, мои дяди, отчего-то любили свою сестру и постоянно спорили с ней о политике, обсуждая какой-нибудь скучный политический вопрос. Спорили до утра, до умопомрачения.
— Нет, Катастрофа, — кричала тетя Каллиопа, и голос ее достиг пределов возможного, — Катастрофа — это результат политической близорукости, аполитичности масс в одной из самых отсталых стран мира!
