Женщины Парижа - [34]

Сегодня, по ее словам, она полностью оставила былое ремесло и клянется, что она «чистая». Теперь полем ее битвы стала попытка вернуть опеку над сыном – ему уже исполнилось пять лет, – которого поместили в приемную семью. А Синтия на собственной шкуре знает, что это такое. Нет, она не хочет для него подобной жизни. Она не собирается встречаться с ним раз в месяц в зале приемной, выкрашенной в кричащие, кислотные цвета, не собирается видеть его в одежде, которую не она ему покупала, в сопровождении людей, которых она не знает. Это не она читает ему сказки по вечерам, не она успокаивает его, когда ему снятся кошмары. Она не становится свидетельницей самых важных моментов его жизни. И потерянное время уже не вернуть. Ей никогда уже не увидеть его первых шагов, никогда не увидеть, как он впервые пошел в садик, как посмотрел свой первый мультик.

Восемьдесят четыре часа в год – она все подсчитала. Вот то время, что ей отведено, чтобы видеть своего ребенка. Приемная семья, в которую его определили, живет в провинции, и Синтии приходится на всем экономить, чтобы его могли к ней привозить. Да и временем, которое они проводят вместе, она не может как следует насладиться. Она не сводит глаз с настенных часов, наблюдая, как неумолимо двигаются стрелки. Она уже знает, что в конце дня ее сынок уйдет в одну сторону, а она в другую, и опять придется ждать следующего месяца.

Когда он уходит, Синтия опять чувствует себя покинутой, осиротевшей. Ей снова представляется собственное рождение, только в перевернутом виде, будто кошмар все время к ней возвращается, и ему никогда не будет конца. Горе ее вечно, и нет возможности его утолить.

И тогда Синтию начинает охватывать безумный гнев. Гнев из-за того, что не она выбрала для себя такую жизнь, не она выбрала такое будущее для своего малыша. Потому что ее история повторяется, безжалостно и неумолимо, и она бессильна с этим что-либо сделать. Она в гневе потому, что «любовь» – это далеко не самое главное, иногда этой пресловутой христианской «любви» на всех не хватает.

Она зла на весь мир. Она зла на судей, которые передают детей в чужие семьи, зла на присяжных, зла на приемные семьи, зла на служащих Дворца, зла на «африканских теток», на женщину с сумками, даже на тех, кого совсем не знает. Некоторые живут здесь вместе со своими детьми, и их близость к ним для нее особенно невыносима. Она не может вечно сталкиваться с их колясками, слышать их крики по ночам. Слишком уж живо они напоминают ей, что ее собственный сын спит сейчас совсем в другом месте, так далеко от нее.

Тогда она начинает нервничать, иногда просто выть, как дикий зверь, как волчица, у которой отняли детеныша. И, как бешеный зверь, она к себе никого не подпускает. Она готова укусить любого, кто попытается ей хоть в чем-то помочь.

Во Дворце она чувствует себя пленницей. Иногда она бьется головой об стену, всю ночь напролет. «Ее тюрьма – это вовсе не Дворец, – говорит Сальма. – То, что требует Синтия с таким упорством, это вовсе не другая комната, а другая жизнь. То, чего у вас не было в детстве, у вас не будет никогда». Это так: кто досыта не ел за семейным столом, никогда не утолит свой голод.

Такова уж она, Синтия. Вечно голодная Синтия.

Солен вернулась домой, удрученная рассказом Сальмы. В голове отдавались слова, жестокие слова, брошенные ей прямо в лицо Синтией: «Убирайся отсюда!» А ведь Солен только-только начала приживаться во Дворце, чувствовать себя приносящей пользу. Но неистовая злость Синтии ее подкосила по-настоящему. «Убирайся к себе!» – это значило: «Ты не такая, как мы! Нет в тебе ничего общего с женщинами отсюда, из приюта. Жизнь оградила тебя от всего этого, и ты не можешь ни понять нас, ни помочь нам. Ты никогда не станешь одной из нас. И какое все это имеет отношение к волонтерству, к „доброй воле“, раз всем на нас наплевать. Оставьте вы себе вашу „добрую волю“!»

«Убирайся отсюда!» – не значило ли это «Нет у тебя морального права здесь находиться»?

И вот еще что дала ей понять Синтия, вооруженная всем своим гневом и презрением. Это то, что она не нужна здесь, что она не приносит никому никакой пользы. Ведь, по мнению Синтии, у таких, как Солен, изначально взгляд на людей бывает двух видов. Для нее существуют «те, кто сверху» и «те, кто внизу». И правда, кто она такая, зачем пришла сюда? Чтобы донести голос «нижних» до других людей? Или просто вторгнуться, неизвестно зачем, в их жизнь, развлечься, а потом навсегда выбросить из головы всех их, как только кончатся часы дежурства?

Да, Солен была здорово выбита из колеи этими нападками, однако в одном Синтия была права: она, Солен, пришла сюда не ради помощи этим женщинам, а ради помощи себе самой. Дворец женщины как вид терапии – вот о чем шла речь. Когда она почувствует себя лучше, она просто хлопнет дверью и вернется к своей обычной деятельности. Это место вынесено за скобки ее нормальной жизни. За скобки разочарований.

Курс танцев, несколько писем, и она уже почувствовала себя здесь своей? «Слишком просто», – ответила на это ей Синтия. «Убирайся отсюда!»

Солен было очень горько, обидно, она показалась себе жалкой и ничтожной. «Маленькая богатенькая девочка» – как поется в песенке. Она явилась сюда излечивать свою депрессию среди тех, кто куда несчастнее, чем она. Да и кому она собиралась здесь помочь, если начистоту?