Женщины Парижа - [32]

Теперь все выглядело как надо, было выправлено и приведено в порядок. Солен немного гордилась своими словами, как гордятся шумливыми и непокорными детьми, когда наконец удастся их подготовить должным образом к предстоящему торжеству. Как хороши были теперь эти слова, как ровно и ловко ложились на бумагу. И она была счастлива представить их такими Бинте, сидевшей рядом с ней в большом фойе.

Чтение закончилось. Бинта не реагировала. Ей требовалось немного времени, нужно было расслабиться, чтобы ответить Солен. Эти слова были слишком сильны, притом их было слишком много. Они были сильнее, чем она. Это были не ее слова, но она находила их в себе. Она их понимала.

Наконец Бинта подняла глаза на Солен и просто сказала: «Это хорошо». Два маленьких слова, сжатых до самого короткого выражения, чтобы сказать «Это мне подходит. Ты все правильно выразила на этих листках бумаги, которые теперь полетят к моему сыну, которые он возьмет в руки, и на этих листках будет вся моя любовь, вся моя боль, вся тоска, и будет частичка моего сердца, которые я смогу ему передать благодаря тебе».

«Это хорошо». Эту маленькую фразу Солен приняла как огромный подарок. Значит, она не ошиблась. Бинта узнала в них свои слова. Значит, она не обманула доверие Бинты.

Тем не менее оставалась последняя деталь, с которой нужно было определиться. Письмо должно быть подписано. Солен не стала этого делать, считая, что не имеет на это права. Слова она смогла найти, но их смысл принадлежал не ей. Подписать письмо – это не просто поставить под ним свое имя, это гораздо больше. Это означает присвоить его, сделать своим окончательно, приписать его исключительно себе.

И тогда Бинта взяла ручку у Солен и написала в конце последнего листка одно лишь слово, которое для нее означало целый мир: «мама».

У Солен сжалось сердце. В этом слове было совсем немножко и от нее, от нее тоже, она спряталась в нем между чернилами и бумагой, как безбилетный пассажир. Нет, она не должна была сейчас заплакать, только не сейчас. Она очень разволновалась, но она должна держаться.

Пришло время сложить письмо и опустить его в конверт. Пусть Бинта сама отнесет его в почтовое отделение. Прежде чем с ним расстаться, она обязательно его поцелует, как поцеловала в ту ночь щечку Халиду, страстно и нежно, чтобы его не разбудить, как в ту ночь, когда она должна была уехать. И этот страстный и нежный поцелуй пустится в долгое путешествие, в том числе и благодаря ей, Солен.

«Ах, простите!» Кто-то довольно резко и грубовато вырвал Солен из ее мыслей. Она не сразу увидела, что к ней подошла Синтия. При ее появлении Бинта тотчас же встала и с письмом в руке удалилась, чтобы избежать очередного конфликта. Между Синтией и «африканскими тетками» война шла уже долгие годы.

Но на сей раз Синтия появилась здесь в это послеобеденное время вовсе не из-за Бинты. Она приблизилась к Солен и села с ней рядом. Ей нужно было кое о чем с ней посоветоваться, так сказала она. Нет, не написать письмо… Вернее, не совсем так.

Сегодня Солен впервые принимала Синтию в свои рабочие часы в качестве клиентки. Она предпочла бы, правда, чтобы Бинта оставалась рядом. Эта нервная молодая женщина внушала ей страх. У Синтии была странная манера обращаться к собеседнику так, словно она собиралась его оскорбить или обругать. И вообще, она так и кипела злобой, как готовая сорвать крышку скороварка.

Вот и сейчас, прежде чем изложить Солен свое дело, Синтия уставилась на нее откровенно недоброжелательным взглядом. Дескать, у нее возникали постоянные конфликты с администрацией Дворца. Уже давно она просила сменить ей квартиру-студию. Ну не могла она больше оставаться на этом проклятом третьем этаже с африканками! Нагромождение колясок, орущие дети в коридорах, почти постоянно сломанные плиты на кухне. Месяцами она вынуждена питаться холодными продуктами, не спать по ночам. Сколько раз она уже жаловалась начальству, но все ее претензии оставались без малейшего внимания. «Ты не в гостинице, – обычно говорили ей, – здесь нельзя запросто сменить один номер на другой!» Стоило кому-то из приютских съехать, как студию принимались ремонтировать, но вселяли в нее непременно другого человека, согласно очереди. Для нее же они не собирались специально затеивать ремонт только из-за вопросов психологической несовместимости! Тщетно убеждала их Синтия, что не нужно ей никакого ремонта, что она просто хочет спокойно спать ночами, а на ее этаже это невозможно. Но никто никакого ходу ее жалобам не давал.

Однажды она уж точно уберется отсюда, в сердцах говорила Синтия. Здесь же сущий ад! Во Дворце всё на нее давит, везде безумная теснота и распущенность, полное отсутствие свободы, строжайший внутренний распорядок с четко обозначенным временем посещений, бесконечные надзиратели, готовые наказывать ее за любой неверный шаг. Все просто отвратительно. Она даже вошла в контакт с делегаткой – представительницей жильцов, принимающей участие в совместных с администрацией собраниях, но там ее голос даже не был услышан. Тоже мне представительница, так ее разэтак! Ясно, что девица не хочет попусту гнать волну. Здесь все до смерти боятся оказаться снова на улице и оттого становятся трусами. Только она одна, Синтия, говорит, не стесняясь и во всеуслышание, все, что хочет сказать! Ясное дело, что многим это не по нраву. Ей пытаются заткнуть рот всеми возможными способами. Например, на месяц запретили ей посещения из-за драки с «теткой». Та нарывалась на конфликт всеми силами – вот и получила, что хотела. Да плевать ей на эту дуру сто раз! А насчет посещений, так к ней все равно никто не приходит. Да и кого можно было бы привести в эту гнилую нору, я вас умоляю? Она ненавидит всех, кроме, пожалуй, одной – Сальмы, главной на ресепшене, это самый приятный здесь человек.