Женщины Кузнецкстроя - [25]

Боже упаси, я ни за что бы не уехала из деревни, если бы не революция. На чужой стороне страшно жизнь начинать. Я помню революцию. Всех Литуевых как-то позвали в церкву. Слух пошел: пароход с белыми идет. Мой отец шепнул маме: "Прятайтесь в подпол. С Усть-Пристани белые будут наступать, стрельба пойдет." Мама проглядела, а Миша забрался в окно чердака и кричит оттуда: "Пароход пришел!" Сидим, сидим, слышим стрельбу у церкви. Через некоторое время отец приполз, весь избитый нагайками. Я подсчитала — 17 плетей получил. "Это розги называются, дочка,"— сказал он мне. Оказывается, ему дали плеть с нагайкой и заставили пороть кого-то. "Плохо порешь,"— сказали, — и стали сечь его. Все лето лежал. А я все ему болячки крылышком гусиным смазывала жиром. Ну, а потом красные наступать стали, тоже стрелять. И угнали белых за Обь. А когда красные наступали, сосед вышел на двор за стайку, его и убили. Видно, подумали, что прячется от кого-то.

Это было в 31 году. Дом у нас сломали. Уехали мы от горя на выселки. Мой папонька был активный, грамотный. Землемером работал. Когда всю родню сослали, мы бы, может, еще в колхозе жили, но пас все укалывали: "Вы подпевалы, вы родня, вы такие-сякие". Я, помню, приду домой: "Мама, — говорю, — меня опять обзывали". Хотя мне доверие хорошее было: и в яслях работала, и коров доила, и все могла шить.

* * *

Моего брата Николая взяли в армию. Из армии пришел — грамотный маленько стал и в сельсовете Усть-Пристани исполнителем стал. Стал собирать помаленьку кузницу. Выписали токарный станок,— пароходом пришел. Я ездила к Николаю, глядела, как чугун льется, как котелки чугунные, ухваты делают. За счет его мы и остались не сосланы. Как началось раскулачивание, все в землю закопали незаконченное. Мне шел 12-й год. Вот и разрушилась наша семья. Дядья, тетки, двоюродные бра тья и сестры — все погибли в Нарыме.

Весь род Литуевых и Вяткиных сослали в Нарым на пустое место. Все отбирали. Я помню, даже вожжи, которые на свадьбу использовали, с кистями, — и те отобрали комсомольцы, коммунисты... В воротах стояли с плетями. Я в баню заскочила, хотела кусочек мыла в дорогу взять

— так они закричали на меня, вернули.

У деда Киприяна в подвале бочки стояли с медом — так все увезли на подводах. Было около 200 колод омшаника.

А мой дедушка Никита Васильевич физически очень сильный человек был. Ходил зимой без шапки, но обязательно шерстяной шарф на шею надевал. Держал водяную мельницу, которую сделал сам. Дом-пятисгенок в большом саду. Считался главой рода Литуевых. Выходец из Литвы. Рассказывал, что его привезли в Сибирь двух годков: «На оглобельке в зы-бочке качался». Он в Иерусалим пешком ходил. Я помню, как ждали его: "Дедушка придет, гостинцев принесет". И помню, сидит дедушка на крылечке своего двухэтажного домика и говорит:" Дети, подходите. Я подарки принес," — и подает каждому по пять камушков из речки Иерусалим. Разноцветные камушки, гладкие. Тогда игра была такая, в разноцветные камушки. Они вчетвером из трех сел в Иерусалим ходили: полгода туда, полгода обратно — и все пешком, а год там жили. Умер дедушка оттого, что лошади помог стог сена на гору вывезти. Лошадку жалел

— сам тянул, а, видно, жилу становую надорвал.

Первого сына Валеру я родила поздно, на тридцать пятом году. Мой отец привел нашу землячку. Она просвирки в церкви стряпала. Она принесла свечки, тазик с водой и погрузили его в водичку. Крестик на него надели, молитвы читала. Так что погруженный он у меня. Церкви-то все в Кузнецке разрушены были.

Муж все не давал мне в церковь ходить. А я — все равно — маму оставлю и схожу. В дни рождения всегда бегала в церковь: "Скажи, мама, Васе, что я в магазин ушла." У нас все предки богомольные были. А когда пряли в деревне, мы только

молитвы разучивали — песен не пели.

***

У меня братик Митя самый грамотный из нас, учился больше всех. Он в 1929 году приехал в Новокузнецк и стал работать бухгалтером в прокатном цехе. Вот он-то и позвал меня к себе. Я долго из колхоза не ехала. В 1932 году приехала, а прописки не дают. Столько он бился, столько бился. Жил он в стандартном городке. Сейчас там институт усовершенствования врачей. И вот я прожила у него пять недель. У него в комнате жили еще три парня. Вечерами они на рабфак ходили. Перед сном освободят мне три табуретки. Я тихохонько их поставлю, брати-ково пальтецо подложу, своим оденусь. Мне было ровно 20 лет, когда я приехала в город в первый раз. Ведь не прописали, и я уехала в колхоз, в Вяткино Усть-Приетаи-ского района, что под Бийском. На Оби я родилась и у Оби крестилась.

Приехала я опять в свой колхоз и до 1934 года жила там. Потом мы стали напором хлопотать об отъезде. Нас уже не отпускают с лапонькой. А братик написал, что хорошо бы сейчас приехать. Прописаться можно запросто. Он и квартирку тут уже устроил. Папонька деловой был, грамотный: "Будем, — говорит, — хлопотать, чтоб нас отпустили". А я была дояркой там. Но меня с детства угнетало (привлекало) шитье. Я у родителей воровала лоскутики. Под койку залезу, крою вот такая была зараза у меня на шитво (шитье).