Женщины Кузнецкстроя - [23]

— Знаешь, ведь Роберта Индрико-вича взяли...

— А вдруг и тебя возьмут, Костя?

— Да ты что, с ума сошла? Пусть боится тот, у кого рыльце в пушку. — Прошло недели три, и его взяли...

И вот 15 мая. Светало. Вдруг я слышу, в спальню кто-то зашел. Приоткрыла глаза, смотрю какие-то военные. Вот так вот две кровати, он на этой кровати, я — на той. Смотрю и спросонья думаю: "Наверно, бумаги какие-то пришли подписывать — и прямо в спальню." А почему, как они попали, я не подумала даже. Оказывается, ключи они взяли у вахтера с доски , поэтому мы и не услышали, как они вошли. Я на цепочку дверь не брала. И они вошли в спальню и окружили наши кровати. Тамара спала в своей комнате.

Они включили свет, я сразу натянула на себя одеяло и говорю: "Что это такое?" Они подошли к Константину Ивановичу. Он спал. Начали его будить. Он открыл глаза и улыбается. Быстро все понял.

— Вы Бутенко?

-Да.

— Одевайтесь. — И тут же сразу он начал одеваться. Я кричу:

— Костя, Костя, ну что же это такое, Костя?

— Ну, что я могу тебе сказать?

Я кинулась к шкафу.

— Что хотите?

— Дать что-нибудь ему.

— Вот пару носков, носовой платок и полотенце. Больше ничего не надо.

Тогда я начала кричать: "Тамара, Тамара!". Они: "Зачем будите? Зачем ее беспокоить?". Они открыли дверь, зашли сами в тамарину комнату. Константин Иванович подошел к ней, разбудил ее, обнял, поцеловал,сказал:

— Береги Соню,— и пошел к дверям. Я еще крикнула: "Костя!". Он так посмотрел... Ушел. Больше я его не видела.

Его увели, а меня перевели в спальню Тамары. Отобрали вещи. Забрали даже сберегательную книжку. В кошельке осталось пятьдесят рублей. Зашли в спальню, из шкафа вытащили пальто, костюмы, бросили в комнату и все двери опечатали сургучом и печатью.

Оставили мне только спальню, а Тамару перевели ко мне. Мебель-то была правительственная. А кабинет я привезла из Кузнецка. Опись не делали на мебель, вывезли — и все. У нас было три велосипеда: два дамских, один — мужской. Так они написали: "Один дамский, один мужской", т. е. написали только половину. А какая у нас библиотека была! — на полторы тысячи теми деньгами. Гроши взамен получила. В 1933 г. Орджоникидзе подарил нам "Бьюик" — семь мест, лимузин, громадная машина. Только что пришли документы, и сегодня мы должны были получить ее. Они уже знали об этом и документы на машину тоже забрали.

Меня с племянницей Тамарой перевели на десятый этаж в одну комнату. Там все такие же репрессированные были собраны в одной комнате. Тамара вышла на балкон и говорит:

— Соня, Соня! Посмотри: наши вещи увозят, — и мы стояли и смотрели...

Константина Ивановича расстреляли уже, а я еще жила там, в сером доме на набережной. Его расстреляли 28 июля 1938 года, а я только 26 августа оттуда выехала.

Молотов подписал постановление о немедленном выселении из правительственного дома без предоставления жилой площади.

Я прожила 16,5 лет по чужим углам. В основном, 12 лет в подвале, в окошечко созерцала подошвы ног. И то мне помог Казарновский. Дал мне деньги: надо было оплатить квартиру на год вперед. Он тогда дал мне 1,5 тысячи, заставил взять, и я ему всю жизнь благодарна.

Все фото, все-все я собирала у людей, которым раньше при жизни Константина Ивановича дарила. У меня ведь все забрали при аресте до последнего клочка, даже мои документы. Как-то в уборной, в углу я увидела кучу старых газет. Смотрю, в одной из них — фотография и текст "Группа директоров металлургических заводов", и там среди них мой Костя. Я вырвала клочок с его изображением и до сих пор храню. Еще до ареста он ездил в командировку в Швейцарию с комиссией по закупке металлургического оборудования и прислал мне оттуда открытку с дирижаблем. С того времени и храню ее.

А с орденами вот как было. Они спрашивают: "Где ордена?". Я говорю: "Вон там, в тумбочке." Они вытащили его орден Ленина и мой орден "Знак почета". Как у меня язык повернулся сказать, когда они заграбастали все: "Это мой орден". Они посмотрели и отложили. Потом я боялась — заберут ведь меня. Скажут: нечего ей болтаться с орденом. Но меня не тронули. Награждение не за мою работу. Все-таки я ж Бутенко была. Орджоникидзе моего мужа любил. Когда Орджоникидзе застрелился, — все жены рыдали. Он, независимо ни от чего, очень хороший человек. Его все металлурги любили. По Сталину рыдали, но по Орджоникидзе по-особому.

Я всегда считала, что моего мужа подвели. Мы прожили здесь, в Москве, всего 4,5 месяца до его ареста. Он был членом ВЦИК 1-го созыва. Знала, что Костя честный, знала, что на него наговорили. Он был такой человек — ему только завод надо было. Я знала: заболей я и в это же время случись авария — он побежит ликвидировать аварию.

Я ждала своего мужа. Верила приговору — Ю лет без права переписки. Когда я смотрела фильм «Покаяние» и услышала эту фразу, то ахнула на весь зал. Сколько раз я слышала эти слова! Мне так отвечали, когда я ходила туда...

Я уже в 1939 году написала письмо Сталину в защиту своего мужа. Писала Хрущеву и одной из первых в 1953 г. получила реабилитацию на Константина Ивановича. Протоколы допросов в деле я читать не смогла. Это же страшно. Там могло встретиться много знакомых фамилий. Я на них не обижаюсь. Их могли заставить говорить...