Женщины Девятой улицы. Том 3 - [66]

Фантастическая энергия, необузданная экспрессия, смелая конфронтация, в которой очевидно находился их автор со своей болью, были неоспоримыми. И – как будто этого было недостаточно, чтобы внушать благоговение, – картины Ли были просто прекрасны. Однако Клем, осмотревшись, заявил, что ему все это не нравится[924].

«Ли никогда не была хорошим художником, – беспечно произнес он годы спустя, вспоминая тот день. – Ее живопись была совершенной, но какой-то пустой. И мне пришлось прямо сказать ей об этом. Ли не отличалась большой душой, великодушной ее никак не назовешь… Я не отказывал ей в выставке. Я сказал, что мы все равно когда-нибудь ее выставим»[925]. Тогда Ли спросила Клема, зачем он предлагал устроить ее выставку первой. «Ну, я думал, может, ты сделаешь что-нибудь путное», – ответил он[926].

Ли была вне себя от ярости. Клем и прежде разрушал ее уверенность в себе беспощадной снисходительностью. Кроме того, она считала его отчасти виноватым в уничтожении Джексона, так как он слишком резко прекратил поддерживать его и в момент крайней уязвимости Поллока объявил «величайшим художником» другого. В интересах Джексона Ли раньше не предъявляла Клему всех этих претензий[927].

Но ради самой себя она сдерживаться не собиралась. Она заявила Клему, этому таможенному клерку, которому именно она когда-то помогла превратиться в вершителя судеб художников: «Я отменяю свою выставку»[928]. Позже в интервью Ли объяснила: «Я просто ни за что не стала бы с ним работать, не стала бы, и точка. Я знала, что мне придется за это заплатить, и я заплатила»[929].

Дженни хотела немедленно уехать. Клем, либо не поняв ситуации, либо из какой-то странной жестокости, сказал, что им не следует расставаться злыми друг на друга. «Мы это переживем, – заявил он Ли, – мы же друзья». Они с Дженни поужинали у Ли и даже остались ночевать. «Когда я встал на следующее утро и увидел Ли, лицо у нее было распухшее, – рассказывал он потом. – Знаете, есть люди, у которых, если они ложатся спать в ярости, наутро страшно распухает лицо».

Единственная поблажка, которую Гринберг сделал очевидно страдающей Ли, заключалась в том, что на железнодорожной станции он милостиво сказал: «Не жди нами с поезда, езжай домой»[930]. Ли и не стала ждать. Она немедленно принялась за дело, решив уничтожить Клема.

Ли распространила по всему Спрингсу известие, что отменила свою выставку в галерее, где работал Гринберг. Клему же пришлось сообщить работодателям, что выставка Поллока, которая была их последней надеждой, по решению вдовы художника не состоится. Через несколько месяцев галеристам пришлось закрыть современное направление. Клем опять остался без работы[931].

Ли отомстила ему за обиду, но гораздо приятнее ей было чувствовать, что она не предала своих принципов. «Полагаю, если бы та выставка состоялась, моя “карьера” пошла бы совсем в другом направлении. Но она пошла так, как пошла», – сказала она потом[932]. Что же касается разговоров о немалой смелости, необходимой для решения вступить в прямую конфронтацию с Клемом, Ли утверждала: «Я знаю, что так говорят, но даже не могу себе представить другого решения»[933]. Она объясняла это так:

Я жила очень близко к Поллоку, у которого этого [славы] было так много, и я знала, что это вовсе не какая-то потрясающая драгоценность, которую все стараются заполучить, как думают многие. Этим людям все равно, что и как, им просто нужно добиться своего… Я знала, что смогла бы это выдержать. У меня нет миллиона вариантов, но кое-какие есть. Должно быть, какая-то часть меня обладала огромной уверенностью. Как бы плохо ни обстояли дела, я всегда выдерживала и продолжала двигаться вперед. Не буду притворяться, что это была дорога из желтого кирпича, по которой идешь себе прямо, никуда не сворачивая. Трудное положение, трудное место и чертовски много обиды на все происходящее вокруг. Вот так вот. Ты просто живешь с этим. Просто продолжаешь жить[934].

Ли была готова бороться в одиночку. То сообщество доброй воли и творчества, в которое она пришла три десятка лет назад, чтобы стать со временем зрелым художником, жажда наживы снесла приливной волной. Новаторство и идеи, которые когда-то восхищали и вдохновляли ее в других – в Горки, Билле, но больше всего в Поллоке, – тоже остались в прошлом. Теперь ценилось лишь то, что было модным.

И все же, как это ни трудно представить в столь сложный период, Ли не считала, что ей довелось стать свидетелем смерти истинного искусства. Оно было слишком сильным, чтобы умереть. Оно возникло как религия, хоть и в исключительно светском ландшафте. Проницательная Ли была настороже: великий маятник, который представляет собой история искусства, неизбежно должен был качнуться назад, к новизне и открытиям.

«Я думаю, придет новая группа людей, которая что-то сделает, – говорила Ли. – Я даже не уверена, что знаю, где именно это произойдет. Я просто чувствую, что когда увижу это, я сразу пойму, что это случилось, и мне бы очень хотелось тогда сказать: “Ух ты, вот оно опять!”»[935].

Как продемонстрировали женщины с Девятой улицы и их коллеги-художники, для подобного рода революционного прогресса требуется уникальное сочетание смелости, преданности и четкого видения. Они оставили свой след в мировом искусстве и будут продолжать это делать, и некоторые из этих следов будут поистине великолепны. Следующую революцию, однако, предстояло делать уже другому поколению. А всем тем, кто вносил вклад в историю искусства до этого, оставалось лишь вдохновлять своих преемников.