Женщины Девятой улицы. Том 3 - [56]
Результат получился ошеломляющий: это были самые потрясающие из всех ее абстрактных произведений. Получилось, что художнице пришлось проехать чуть ли не полстраны, чтобы найти предмет, достаточно большой и мощный для ее вдохновения.
Образ жизни Элен в Нью-Мексико был во всех отношениях намного здоровее, чем в Нью-Йорке. Ее окружала небольшая группа друзей, с которыми ей нравилось общаться, студенты и художники, которым она могла помогать, и скульптор Роберт Маллари, который пригласил ее преподавать и который вскоре стал ее любовником[749]. Правда, Элен все еще слишком много пила. «Однажды она сильно набралась и практически въехала на машине в собственную гостиную, – вспоминает Маргарет, тоже сидевшая в том автомобиле. – Машина остановилась наполовину во дворе, наполовину в комнате. А Элен только рассмеялась»[750]. Словом, в Альбукерке Элен отлично проводила время[751].
К сожалению, эту прекрасную жизнь ограничивали временные рамки, предписанные контрактом. И Элен, как когда-то сделал Билл, покидая Маунтин-колледж, пригласила людей, без которых теперь не могла жить, в Нью-Йорк вместе с ней. Маргарет даже отправилась туда раньше самой Элен. «Она дала мне список людей, с которыми стоило встретиться, – рассказывала потом Маргарет, – а также назвала мужчин, которых следовало избегать, потому что “это были мужчины Элен”»[752]. Боб Маллари тоже отправился на Восток.
Они с Элен оба состояли в браке с другими людьми, но стали любовниками на долгие годы. В Нью-Йорк отправилась и Конни Фокс. Она обосновалась на Лонг-Айленде и дружила с Элен до конца жизни[753]. Наслушавшись потрясающих историй Элен, в Нью-Йорк двинулись и студенты: они хотели сами увидеть, было ли правдой хоть что-нибудь из услышанного. И действительность их не разочаровала[754].
«Вернувшись десять месяцев спустя в Нью-Йорк, я почувствовала себя Рипом ван Винклем[755], – вспоминала Элен. – В Гринвич-Виллидж обнаружилось множество кафе, которых я раньше не замечала. Открытия выставок и вечеринки никуда не делись, но вот списки гостей разрослись до такой степени, что в мастерских и галереях было не протолкнуться»[756]. Элен легко вписалась в эту новую жизнь, но заняла несколько иную позицию. Теперь она была не застрельщицей, по шею погруженной в козни и конфронтации, привычные для мира искусства, а скорее всеобщей утешительницей, этакой королевой-матерью. Не зря же один молодой священник, с которым она познакомилась по возвращении, назвал ее «святой покровительницей всей этой социальной арены»[757].
Преподавание довольно продолжительное время приносило Элен стабильный доход, она получала неплохое содержание от Билла и теперь сорила деньгами[758]. Услышав, что Джону Кейджу не на что добраться до Лонг-Айленда, Элен, порывшись в сумочке, дала ему три доллара. Через несколько дней, поняв, что проблема более масштабна, отправила ему чек на сотню баксов с сопутствующей запиской: «Дорогой Джон, настоящим делаю тебе заказ на музыкальную пьесу. С любовью, Элен». Джон в ответ посвятил ей (и подарил) замечательный «Концерт для фортепиано с оркестром (1957–1958 гг.)» на шестьдесят три страницы[759].
Художница добавила подарок к своей «непредумышленной коллекции». Каждый раз, зарабатывая деньги творчеством, она тратила часть на покупку чьей-нибудь работы. Практика была позаимствована у Денби и являлась полной противоположностью настрою конца 1950-х годов[760]. Элен поступала так из дружеских соображений, в знак солидарности, совершая акт признания таланта коллег и, конечно, акт неповиновения. «С моей точки зрения, – говорила она, – из семи смертных грехов действительно смертным является только один, и это жадность. И именно от этого греха человеческая раса страдает больше всего»[761].
У Элен была большая мастерская на Бродвее, напротив церкви Благодати. Но со временем картин накопилось так много, а в Нью-Мексико она начала так много новых работ, что увидеть их все разом и понять, в каком направлении двигаться дальше, было уже невозможно. Элен потребовалось большее помещение[762].
Художница пробила стену мастерской, вторглась в другое здание и создала в итоге пространство, которое позже сравнивала с Большим каньоном[763]. Мод, племянница Элен, рассказывала: проход через всю мастерскую был сродни «хорошей прогулке, это было место, где можно было играть весь день и не уставать»[764]. По «каньону» Элен летали голуби. Они вили гнезда на подоконниках. От грубого деревянного пола к высокому потолку тянулись белые колонны[765]. Стены скрывали книжные шкафы, с пола до потолка забитые книгами и журналами; казалось, черной угольной пылью покрыты все поверхности[766].
Сделать огромное пространство уютным в традиционном смысле слова было невозможно, да Элен и не пыталась. Она обустроила небольшую простенькую кухню, гостиную и спальню с минимумом необходимых вещей, но самым важным в ее квартире оказалось огромное пространство в передней части[767].
Окна мастерской выходили на Бродвей, и Элен работала в окружении произведений искусства – своих и своих друзей[768]. Двери были открыты для всех: для «воров, политиков, призеров, баскетболистов, футболистов, наркоманов, священников, композиторов, поэтов, люмпен-пролетариев из разных стран мира, для негодяев и ангелов», – вспоминал Герман Черри
