Женщины Девятой улицы. Том 3 - [29]
Среди них был и Билл де Кунинг. Через год после смерти Поллока он казался одержимым покойным; он словно чувствовал какую-то странную потребность конкурировать с мертвецом, претендовал на статус знаменитости, которого достиг Джексон. Однажды на могиле Джексона, взглянув на 40-тонный валун, который Ли выбрала в качестве надгробия, Билл хвастливо сказал Францу: «Видишь этот камень? По сравнению с тем, который Элен поставит на моей могиле, этот будет выглядеть как жалкая галька»[399].
На улице и на выставках он вел себя как звезда, играя для многочисленных глаз в галереях роль этакого «одинокого гения»[400]. Молодые женщины его обожали (в этом смысле он и правда обскакал Поллока). Билл действительно умел, когда надо, быть любезным и очаровательным. Критики, музейные кураторы и галеристы тоже его любили. В отличие от Джексона, он знал, как себя с ними вести[401].
Теперь, когда его работы хорошо продавались, Билл зарабатывал достаточно, чтобы отдавать около двух с половиной тысяч долларов в год Элен (в дополнение к деньгам на непредвиденные расходы) и вдвое больше – Джоан Уорд[402]. И у него оставалось еще достаточно на расходные материалы и выпивку[403].
Люди, входившие в круг друзей до того, как де Кунинг достиг своего статуса легенды, теперь столкнулись с человеком, который совершенно не знал, что делать со своим богатством и известностью. И пытались помочь ему по-своему, порой не слишком удачным способом. Иногда Билл заходил в мастерскую Джоан на площади Святого Марка, чтобы послушать Моцарта и съесть мороженое, которое она использовала в качестве противоядия от алкоголя[404]. Искусствовед New York Times Дори Эштон вспоминает: «Я тогда часто встречала [Билла] на улице, обычно сильно пьяным». Однажды она обнаружила его сидящим на ступеньках его дома; он был так пьян, что не мог подняться по лестнице.
Я предложила ему помочь подняться и протащила на себе три пролета вверх. А когда мы добрались до нужного этажа, он вдруг как-то собрался, вытащил из кармана ключ, отпер дверь, быстро втолкнул меня внутрь, захлопнул за нами дверь, повернулся ко мне, посмотрел в упор и сказал: «Ты маленькая американская сучка»[405].
В другой раз Дори шла к Эстебану Висенте и, проходя мимо мастерской де Кунинга, услышала сильный шум. Джоан Уорд внутри страшно кричала на пьяного Билла, который схватил их маленькую дочку Лизу и вытянул на руках за окно. «Таков уж он был, Билл, – сказала Дори. – Пьяный он был страшен. Я была тогда совсем молодой, но кое-что все же понимала. Я почувствовала насилие в его характере и всегда старалась быть с ним очень осторожной»[406].
После смерти Джексона гарем Билла рос в геометрической прогрессии, но осенью 1957 года он начал встречаться с одной леди, которую считал особенной: с Рут Клигман, бывшей подружкой Джексона. Друзья наблюдали, как Билл превращается в Поллока, и качали головами – отчасти в смятении, отчасти от сильного удивления женщиной, которую он теперь таскал за собой повсюду, словно какой-то трофей. Элен называла ее «розовой норкой». Франц окрестил ее «мисс Гранд Конкорс». Однако Билла, казалось, ничуть не волновали эти инсинуации.
Он говорил: «У меня на нее действительно встает»[407]. Элен ничего не имела против самой Рут и со временем могла даже с ней подружиться, но любовная связь мужа с ней была уже слишком. Ранее она добровольно ушла из жизни Билла, чтобы освободить место для его маленькой дочки. Но Билл не стал примерным отцом, образ которого Элен рисовала в своем воображении, и это разозлило ее куда сильнее, чем беременность Джоан и рождение Лизы.
«Единственная ситуация, в которой я знаю, что могу кого-то убить, – сказала однажды Элен, – это когда человек скверно ведет себя с детьми. Я действительно могу его убить, запросто. Могу топором зарубить, могу сделать с ним все что угодно»[408]. Билл был взрослым мужчиной и имел право превращать свою жизнь в полный бардак, но он не имел никакого права разрушать жизнь собственного ребенка.
Нужно сказать, странное поведение Билла стало довольно тревожным фоном для Элен, оказавшейся в тот период на творческой развилке. Она, как и многие другие художники, с которыми ей довелось много лет работать плечом к плечу, чувствовала творческий застой в изменившейся среде, в среде, в которой их живопись вдруг сделалась приемлемой для широкой публики. Экстремисты даже призывали к созданию «новой академии» для противодействия наступлению коммерции в искусстве. Первосвященником этой группы был Эд Рейнхардт[409].
В осень после смерти Джексона он выставил свою первую черную крестообразную картину – черное на черном. Полностью и решительно отказавшись от новых веяний в мире искусства, он назвал свою работу «свободной, неманипулируемой и неманипулирующей, бесполезной, непродаваемой, не поддающейся упрощению, нефотографируемой, невоспроизводимой и необъяснимой иконой»[410].
В мае 1957 года Рейнхардт на станицах ArtNews бросил своим коллегам-художникам перчатку, призвав их последовать его примеру, тоже очистить свое творчество и тем самым отразить вторжение орд сторонников коммерциализации искусства
