Женщины Девятой улицы. Том 3 - [27]

Нина Берберова[373]

Вернувшись в город в конце июля, Грейс, Ларри, Майкл Голдберг, Фрэнк, Джо Лесер и Элен по заведенной традиции встретились в «Файв спот». «Время было уже нерабочее, – рассказывала Элен. – Алкоголь уже не подавали, ансамбль играл просто отвратительно, все были какие-то уставшие и вялые»[374]. Стены бара, все в пятнах от сигаретного дыма над убогой деревянной вагонкой, были сплошь записаны уведомлениями об открытии выставок и строками из стихов, пьес и театральных представлений.

Те, кому хотелось поговорить, садились подальше от музыкантов[375]. Те, кто хотел быть поближе к музыке, устраивались за маленькими столиками в паре метров от пианиста – в том месяце в баре начал играть 39-летний Телониус Монк в сопровождении тенор-саксофона Джона Колтрейна[376]. Когда художники начали зависать в этом баре, Джо и Игги Термини нанимали в основном белых музыкантов, которые играли как чернокожие джазмены. Ларри был одним из них, но считал для себя позором, что великим в поисках работы приходилось соглашаться на второе или третье место[377].

Монк же как раз тогда лишился карты кабаре, необходимой каждому американскому музыканту для выступления в ночных клубах, – он спас друга-наркомана от большого тюремного срока, взяв на себя его вину. «И тут по чрезвычайно длинному и извилистому пути сарафанного радио до Монка дошли слухи, что при желании он может получить трехмесячный контракт на выступления прямо здесь, в Нью-Йорке», – рассказывал Ларри[378]. Монк возможностью воспользовался.

И вот теперь Телониус Монк, модный маэстро в плаще и солнцезащитных очках, выступал перед благодарной аудиторией, состоявшей в основном из отбросов общества и художников-авангардистов. Он играл так же, как эти художники писали. Каждый вечер, входя в бар, музыкант знал, чего хочет от своей музыки, но понятия не имел, по каким именно клавишам будет ударять, чтобы достигнуть цели, и смогут ли люди, которые будут играть вместе с ним, уловить его идею и следовать за ним[379].

«С Монком всегда надо было быть начеку, потому что, если не держать постоянно ушки на макушке, в какой-то момент непременно почувствуешь себя так, будто летишь в пустую шахту лифта», – говорил Колтрейн[380]. Иногда они оба ловили ритм, а потом Монк переставал играть и давал Колтрейну свинговать соло, пока все его большое тело пританцовывало, приходя в состояние абсолютного экстаза[381].

Присутствовавшие художники сидели, словно загипнотизированные. Никто из них не слышал такой музыки раньше и, возможно, больше никогда не услышит. Они одновременно были свидетелями и рождения, и смерти этих импровизаций. Они сами писали картины-импровизации, но те оставались на холстах, а чудесная музыка Монка, затихая, зачастую уходила навсегда. Ее не записывали ни на нотную бумагу, ни на магнитофон; она проносилась мимо, словно прохладный ветерок, который наполняет жаркую ночь и оставляет сладкие воспоминания.

Вскоре в джазовом сообществе 52-й улицы распространились слухи о новой классной пивнухе в Даунтауне. Здесь начали появляться и играть люди, которым на роду было написано стать легендами джаза. Одним из первых был Сесил Тейлор, затем Чарльз Мингус и Майлз Дэвис, а позже Орнетт Коулман, который сравнивал свою музыку «с картинами Джексона Поллока»[382]. Со временем не только исполнители, но и посетители бара представляли собой этакий расовый микс, и это во времена, когда расовый вопрос во всех остальных частях страны достиг точки кипения[383]. «Файв спот» стал творческим и социальным убежищем, надежно защищенным от вмешательства остального мира своей откровенной внешней непривлекательностью.

Итак, в первые часы июльского вечера 1957 года, когда Элен, Грейс и компания сидели в своем обычном углу полупустого бара, туда прибыл 30-летний музыкант Мэл Уолдрон с певицей, которой он недавно начал аккомпанировать на фортепиано[384]. «Я помню, и весьма отчетливо, волну волнения, пробежавшую по всему залу, когда распространилась весть о том, что в наш бар только что вошла сама Билли Холидей, – рассказывал Джо Лесер. – Столик, за которым она сидела с Мэлом Уолдроном, находился совсем недалеко от нашего»[385].

Среди современников нашлось бы немного людей, которых художники-завсегдатаи этого бара уважали больше, чем Билли Холидей. В ту июньскую ночь Джоан, Майк и Фрэнк не спали до трех часов, чтобы услышать, как она поет в кинотеатре неподалеку[386]. Билли олицетворяла борьбу творческой личности за свои права. За талант певица платила очень дорого начиная с самого детства. Ситуацию Холидей усугубляло то, что она была чернокожей женщиной.

В свои 42, после лет, наполненных тяжелым трудом, скверными мужчинами, еще более скверными наркотиками и жестокой гендерной и расовой дискриминацией, здоровье и финансовое положение певицы оставляли желать лучшего. Но она сумела сохранить человеческое достоинство. Леди Дей выглядела величественно. Высокая и стройная, волосы убраны с лица и стянуты на затылке в тугой узел, глаза большие и усталые – казалось, боль делает ее только красивее.

В какой-то момент Фрэнк, утверждавший, что Билли «