Женщина в черном - [54]

В самом деле, только я подсел к урке за стол, как тот пододвинул мне их рисунок и начал по нему объяснять, где проедет «жигуленок», с какой стороны я должен выехать ему наперерез, чтобы ударить в правый борт, где будут стоять его «свидетели», откуда может показаться ГАИ, и все в том же роде.

Я не спорил, со всем соглашался, а про себя думал: «Шалишь, господин хороший, я на мокрое дело не пойду, царапну «жигуленка» для порядка, и делу конец, а вы, ироды, тогда от меня отцепитесь».

Но все получилось по-другому. Они, сволочи, нарочно загрузили самосвал сверх всякой меры, да еще и тормоза разрегулировали. А там при съезде с шоссе — уклон. Я и смял «жигуленка» в лепешку. Суд, правда, истолковал это — и лишний груз, и неисправные тормоза — в мою пользу. Да разве дело в суде! Тех-то двоих, молодого мужчину и его жену, разве судом воскресишь? Вот что я наделал со страху и сдуру. И не может мне быть никакого прощения. Ни тюрьма, ни потеря семьи, ни чахотка, какую я подцепил на старости лет, не искупят моей вины. Но что больнее всего, так это видеть, как тот упырь, та гадина до сих пор как ни в чем не бывало по городу расхаживает, а заказчик его, тот и вовсе в большие начальники вышел, целым институтом, говорят, командует, народным депутатом заделался. Э-эх, нет правды на земле! Как можно такого — и в Совет.

— Вы имеете в виду профессора Строева? — догадался Никита.

— Его, проклятого! Он сгубил мою душу.

— А вы не путаете, не ошибаетесь, случайно?

— Какая может быть ошибка! Я говорю, в тот вечер мы с ним лицом к лицу столкнулись. А шоферский глаз острый. И потом, уже после отсидки, перед выборами я его дважды на трибуне видел. Такое с нее пел, что подумаешь — ангел небесный! А как было открыть глаза людям? В своем бюллетене я, правда, написал: «Бандит и убийца!» Да что стоит голос какого-то бывшего зека? Вот и остался я один на один со своей совестью. И гложет она меня денно и нощно. А что делать? Я ведь, веришь, сколько раз порывался пойти в милицию и рассказать все как было. Да кому будет больше веры — мне или этому прохвосту? Так что мне все-таки делать? Если б ты хоть чем помог! — схватился он за руку Никиты, как хватается, наверное, утопающий за последнее ускользающее бревно или доску. — Да где там… Никто уж мне не поможет!

Руки несчастного упали как плети, и столько отчаяния, столько нечеловеческой боли отразилось в его залитых слезами глазах, что сердце захолонуло от жалости и сострадания.

Но чем, в самом деле, мог помочь ему Никита? И что такое все-таки совесть, которая так мучает старика и начинает мучить уже и его, Никиту, только потому, что он ничего не может сделать для этого человека. Да какого человека — преступника и убийцы! Но совесть больше не принимала этого во внимание. Она, совесть Никиты, требовала сейчас одного: пожалеть несчастного, помочь ему хоть как-нибудь избавиться от душевной боли. «Нет, что ни говори, а более загадочной субстанции, чем совесть человека, трудно и вообразить», — говорил себе Никита. И все-таки даже сейчас, когда он только что столкнулся с самым, казалось бы, парадоксальным проявлением этого чувства, где-то в глубине души его все больше крепло сознание, что именно она, эта сущность, делает человека человеком, именно ей он обязан всем хорошим, что отличает его от животного.

— Не убивайтесь, Иван Петрович, — искренне обратился он к старику. — Страшное испытание подбросила вам судьба. У кого хватит духу судить вас? Идеальных людей не бывает. Но только настоящий человек может быть так беспощаден к своим проступкам. А те двое… Я уверен, что не сносить им головы. Не может быть, чтобы все это сошло им с рук.

Никита протянул Селезневу руку.

— Спасибо за твою доброту. Не оттолкнул старика, выслушал до конца. А я вот высказался перед тобой, и вроде полегчало…

Они спустились во двор, уставленный кроличьими клетками, и Никита невольно замедлил шаг, заметив у одной из них низко склонившуюся детскую фигурку. Что-то в ней показалось ему удивительно знакомым.

— А это кто у вас?

— Мальчонка-сирота. Повадился вот кроликов кормить. Часами иной раз от клеток не отходит. А мне тоже в радость с ним побыть, в моем-то одиночестве. Славный малец!

— Так это же… Это же Колька Гридин! — узнал Никита своего маленького друга.

— Да, Колька… А ты тоже его знаешь?

— Еще бы не знать! Коля! Коля, здравствуй!

— Ой, дяденька Никита! — подбежал к ним мальчуган, не выпуская из рук сетки с травой. — А я у дяденьки Ивана кроликов кормлю. Смотри, какие славные! И все знают меня. Стоит мне подойти с травой, сразу мордочками в сетку тычутся. Я каждый день к ним хожу.

— А где траву рвешь?

— В овраге за рынком, прямо у нашего барака. Я даже знаю, какую траву они больше любят. Видишь, молочай — это для них как пряник. Раньше я на рынке капустные листочки для них собирал. Теперь не хожу туда. Помнишь, как эти тетки…

— Да, лучше не ходи туда, Коля. Ну, ступай к своим питомцам, мне пора. До свидания, Иван Петрович.

— До свидания, добрый человек. Коля, пойдем картошку есть, пока не остыла. — Селезнев взял мальчика за руку и повел в дом. А Никита вышел из ворот и медленно направился в сторону университета. Мысли его все так же вращались вокруг превратной судьбы бывшего шофера. Но теперь, после того как он увидел их вместе с Колькой, в мыслях этих появился легонький просвет.