Женщина при 1000 °С - [16]

Говаривали, что в молодости он увлекся Гюнной Старой, а она — другим, который упал за борт близ Лаутрабьярг. Но Романс не сдавался и часто по вечерам приходил в «Домик Гюнны», рассказывал там истории, сыпал стишками, читал поэмы, делился жизненной мудростью.

— Я вам про пастуха из Кроука рассказывал?

— Да, рассказывал, — отвечала бабушка Вера.

Бабушке Вере сильно докучал этот мужик, не желавший бросать юношеского увлечения, похожий на замерзший стебель щавеля, который ждал, когда его прилетит опылять его муха, торчал здесь и портил им вечера своими бездарными перечислениями родни и рассказами об охотниках на лис. Стоя в виде бюста, он принимал такую позу, будто по меньшей мере был немецким графом, а не простым исландским табачником. Зато он никогда не слышал упреков бабушки. Она была дева порочная.

Бабушка рано научила меня не слишком почтительно относиться к тому, о чем трубят мужчины, и не давать сбить себя с толку такими вещами, как длинные бороды, бюсты и мундиры. Но у женщин есть странная отвратительная привычка: впитывать от галстуконосцев весь вздор, который они несут, а каждое их слово воспринимать как истину в последней инстанции. Из всех предрассудков нашего времени самый живучий — будто у мужчин мозгов больше, чем у женщин; это мнение происходит только из-за того, что иной мужчина знает больше стихов, чем мы, и у него стоит, когда он сам стоит на трибуне. Это заблуждение дремлет даже в самых героических женщинах — таково мое мнение, его я буду утверждать и устно, и письменно.

Разумеется, эта великая женщина сильно повлияла на меня. Я сидела на руках у мамы, но тянулась к бабушке. Я впитывала в себя ее прямодушие и непреклонность, я обожала ее прямокобыльность, но особенно восхищалась ее мужеством. Гораздо позже меня обвинят в том, что его во мне больше, чем приличествует женщине. Однако итог моей жизни таков: чтобы женщине выжить в этом мире, ей нужно стать мужчиной.

18 Blitzkreft [43] 2009

Бабушка закончила жизнь в лодочном сарае, а я — в гараже. Вот так мы, две бабы, и полегли. Но ей, по сравнению со мной, — о, да! — было, с кем общаться. Пусть компьютер все знает и выделяет тепло, как две покойные Гюнны, но мне до сих пор не удалось научить его смеяться. Хотя в остальном мне, конечно, жутко повезло: не приходится терпеть вокруг себя храп, пердеж и треп, не говоря уж о седовласых «вечных женихах». О да, жизнь в гараже очень опрятная. Но вот — время для лекарств. Лекарства, родимые. Для нас сейчас много всякого понаизобретали.

— Ну что, начнем с «Сорбитола»? — говорит девушка в форме с короткими рукавами и наливает в ложку сахарную жижу для стимуляции моего кишечника.

Вкус заставляет меня вспомнить бабушку Георгию. Она обожала сладкие ликеры. А потом пришло поколение моей матери — они любили портвейн. Мое поколение пило просто водку. А на смену нам пришли другие люди с другими стаканами. Лова, болезная, говорит, что в те редкие моменты, когда она выползает подышать воздухом, она пьет только пиво. А значит то, что колышется у меня перед глазами, — это, скорее всего, пивной жирок.

— Вот… А теперь «Фемар». Ведь он следующий?

— Ох, не помню.

— Да, две штуки и запить водой… Ага, вот так.

— Можно потрогать?

— Что потрогать?

— Твою руку выше локтя. Она на вид такая мягкая…

— Ха-ха! Ну? Да-да. Она просто толстая, ха-ха…

Теперь я ведьма, которая, исходя слюной, щупает руку Гензеля-Гретель. Поди-ка сюда, Ловочка, дай старухе, иссохшей в воблу, пожевать твое мягчайшее девичье мясцо. Своим последним костяным зубом. У девчонки рука пухлявая, а у старухи башка трухлявая…

— Наверно, вкусная, — говорю я. Я это просто так говорю.

— Надеюсь, ты меня есть не станешь?

— А как же!

Разумеется, это результат долговременного воздействия лекарств: они просачиваются в меня, словно химикаты в почву, встречаются там со своими коллегами из рода ядовитых зелий, и потом я такой бред несу! В наше время в телах, которые кладут в гробы, всякой химии столько, что на кладбище в Гювюнесе могилы начинают отливать синевой. Трава голубая, одуванчики двуглавые. Но, как говорят доктора, сойдется яд с ядом, и будет вечное перемирие во внутренностях твоих. А впрочем, мне самой безразлично toma de medicamentos[44]. Я делаю все это только ради Ловы. Девочке так нравится возиться с лекарствами.

В 1991 году врачи вынесли вердикт, что весны я не переживу. А весна была красивая. Я маялась отеком легких семь лет. При этом я моталась по свету, что вообще нежелательно, и обильно кормила легкие никотином, что вызывало в системе здравоохранения едва ли не всеобщий протест. Но вдруг к этому неожиданно прибавился рак, который захватил мою грудную клетку, будто немецкая армия. «Это Blitzkreft», — объяснила я врачам, когда меня положили в больницу. Они отвели мне только весну, а летом — уже землю под зеленым дерном.

Мне не суждено было войти в новый век, а ведь мне было всего шестьдесят два года. Мне казалось, что это, как выражается молодежь, «нереально». Но после курса лечения и еще курса лечения, уколов и консилиумов, лекарств и еще лекарств во мне как будто настала русская зима, и немецкая армия была вынуждена отступить. Но ненадолго. Она, сволочь такая, всегда возвращалась и до сих пор возвращается.