Женщина при 1000 °С - [158]

, в кармане йоуновых брюк. В отчаянии я вскрыла мамину рождественскую посылку. В ней были «Атомная станция» Лакснесса и вязаные шерстяные варежки. А денег не было. Мамин муж, Фридрик Джонсон, часто подкладывал в мамины послыки американские доллары. «Ms. Herbjörg M. Björnsson» — было написано красивым почерком бизнесмена на бледно-коричневом конверте. Эти посылки были настоящей милостью неба. Но в этот раз сластей нам не прислали.

Я снова пробежала глазами мамино письмо. Дедушка вернулся из Лондона. Он пробыл там всю осень: ему делали операцию. Она, как писала мама, прошла удачно, но ему пришлось долго лежать в больнице, одному, без бабушки. Уже позже я узнала, кто сидел с ним там, держал президента за руку и пел ему колыбельные на семнадцати языках. А в остальном в «Маленькой Америке» все было по-прежнему. На Рождество в этом году дарили пластмассовые игрушки, а на прошлой неделе супруги Джонсоны сходили в кино на «Green Grass of Wyoming», «романтическую картину с лошадьми».

Я сложила письмо, присела на порог и закрыла лицо руками: не будет никакого Рождества, только макароны с бычатиной, как и раньше изо дня в день. За спиной у меня на полу лепетал ребенок и вертел вокруг себя рваную оберточную бумагу и исландскую шерстяную варежку. Во дворе пекло солнце, из открытого окна верхнего этажа доносились завывания Карлоса Гарделя про любовь-икровь, вверх по стволу дерева семенила ящерица. Ничего себе сочельник! Ах, как мне сейчас не хватало зимней темноты и промозглого холода! Из подвала напротив выскочил мальчишка и понесся через весь двор на улицу: босой, в одних штанишках.

Марта приковыляла ко мне и сделала еще одну попытку пробраться в дом. Я обиженно отодвинула ее ногой и спросила себя: а почему для нас, исландцев, Рождество настолько священно? Мы празднуем его с усердием, граничащим с религиозным фанатизмом. А ведь я не считала себя верующей. Скорее всего, это связано с нашим расположением на земном шаре. Норвежская колония в Байресе пошла в этом рождественском фанатизме еще дальше, чем мы — исландская семья, попробовавшая справить здесь Рождество в прошлом году. Хуану была непонятна эта суровая торжественность, начинающаяся с шести часов накануне día de Navidad[275]. Разумеется, он бы ни за что не захотел, чтоб эта скандинавская праздничная преснятина опять повторилась в его собственном доме. Я была почти рада, что сейчас он ушел. Но одиночество было огромным, а безденежье мучительным. Мне показалось, что жизнь покинула меня, и я призывала все ее силы сделать так, чтоб ко мне пришла надежда. Но пришла только черепаха Марта, в очередной раз протащившая мимо меня свой панцирь. Я была настолько вялой, что на сей раз подпустила ее к самой ступеньке, на которой сидела, а потом стала наблюдать, как животное карабкается на нее. Привычные движения ее «рук» были почти комичны. Черепаха напоминала несмышленого младенца, который сам изобрел способ проникать в буфет с конфетами.

Затем Марта легко перемахнула порог и шагнула в дом. Ребенок обрадовался ей, как старой подруге: «Марта! Марта!» Я оставила их — пусть поболтают, — а сама стала пытаться углядеть хоть пятнышко темноты среди всего этого солнца, низвергавшего во двор плотные потоки жары. Я не без зависти вспомнила об «отце моего ребенка», живущего в вечной темноте и тишине. И вдруг раздалось: «Марта упала! Марта упала!» Я обернулась и увидела, что черепаха лежит на спине рядом с девочкой, которая, очевидно, сама перевернула ее, а теперь сидит, вытаращив глаза, и тычет в нижнюю часть панциря. Лапы черепахи шевелились в воздухе, словно выползающие из блюдечка червяки. Блоумэй делала то, что, как она думала, безуспешно пытается сделать ее подруга: хлопала в ладоши. Я поднялась, подошла к ним, склонилась над бедняжкой Мартой и уже собралась перевернуть ее, но тут увидела, что к ее брюху приклеилась сложенная бумажка: купюра в пятьсот песо нежно-голубого цвета. Тогда, как, впрочем, и сейчас, это были большие деньги. Черепаший бог услышал мои молитвы.

Вечером я справила самое лучшее свое Рождество. Мы — три непохожие друг на друга женщины — сидели за столом и отмечали исландское Рождество в жаркой лачуге в южном полушарии: моя полуторагодовалая дочь, двадцатидвухлетняя я и шестидесятитрехлетняя черепаха. Ради праздника я подняла Марту на стол и угостила дорогими манго и авокадо. Она жевала с нами за компанию, а я чокалась с остальными бокалом чилийского вина над перченым жарким из Пампы. После еды я спела подружкам рождественский псалм «Тихая ночь» моим фальшивящим голосом.

143 Café de Flores 1952

Папа снимал комнату у немки, все еще питавшей надежды на победу и тайком поклонявшейся Гитлеру. Он обернулся ко мне и недоуменно пожал плечами, когда эта баба — со стальной грудью, в цветастом платье — показала мне пластинку с речами фюрера. Это было в тот единственный раз, когда мы с Блоумэй сходили к нему в гости. Потом он рассказал мне, что хозяйка предлагала ему работу с хорошей зарплатой: в конторе аргентинского нацистского общества, но он отказался. Очевидно, из своего военного опыта папа вынес тот урок, что от этой публики лучше держаться подальше. В основном он проводил время в кузнице, жизнь вел самую простую, но если встречал на улице какую-нибудь знаменитость, непременно рассказывал мне. Однажды в Паломе он видел, как мимо проехали на машине президент с супругой, и долго жил этим воспоминанием: «Я встретился взглядом с самим Хуаном Пероном!» Даже зима, проведенная в русском лагере для военнопленных, не излечила его от культа власть предержащих. Он терял голову от вождемании, как иные — от вожделения.