Женщина - половинка мужчины - [26]

Тетушка Ма не выдержала и захихикала:

— Что с тебя взять! Ты никогда в жизни серьезным не был. У моего младшенького братишки был такой же длинный язык!

— Неправильно вы все говорите, тетушка. — Я как бы невзначай сел на кровать тетушки Ма. — Наоборот, я всегда был ужасно серьезным и порядочным. Просто сейчас такой человек выглядит смешным. Потому что в наши дни быть порядочным и серьезным бессмысленно. К тому же чего я только не наговорил и чего не понаписал за свои пять отсидок! Сами посмотрите, разве я тот человек, который должен писать ваше прошение? Такого напишу, что вас еще и посадят!

Восьми лет от роду тетушку Ма отдали на воспитание в дом ее будущего мужа — мелкого помещика в провинции Шаньдун. Через восемь лет, когда она подросла, наступило освобождение. Муж, который был гораздо старше ее, в сумятице тех лет исчез неизвестно где. Она вернулась в деревню и сразу приглянулась тамошнему председателю комитета сельской бедноты. Но этой шестнадцатилетней девушке, которая привыкла быть рабыней, наверное, не суждено было увидеть счастье. Председатель комбеда оказался сущим подлецом и в пятьдесят восьмом, во время «большого скачка», воспользовался моментом: ей приклеили ярлык «помещичьего элемента». После многих лет страданий и лишений она оказалась в этом заброшенном госхозе. Однако, ввиду своего реакционного прошлого, попала в общий розыск, и потому уже в шестьдесят третьем ее накрыла очередная кампания «социалистической учебы». В госхозе тогда ее объявили «беглой помещицей» и дали три года. После срока она вышла на свободу, но до сих пор считалась «помещичьим элементом». Она писала во все инстанции, прося снять с нее этот несправедливый приговор. Но, как она по секрету рассказала мне, тот самый председатель комбеда уже стал секретарем всей коммуны. Все ее прошения попадают в конце концов к нему, а потом, наверное, в корзину для бумаг.

У каждого человека должна быть надежда. Поэтому я никогда не старался ее разубедить и сводил все к шутке.

— А ты тоже, уважаемый Чжан, взял бы да написал. Ты на себя-то погляди — ведь уж сорок скоро. Нужно тебе получать реабилитацию. Сможешь тогда в школе преподавать. — Тетушка Ма уговаривала меня, как ребенка.

Если у человека есть любимое блюдо, он считает его самым вкусным на свете и ему кажется, что все непременно должны это блюдо попробовать.

Я вытащил из кармана папиросу и внимательно посмотрел на тетушку Ма. Какое лицо! Она была старше меня всего на четыре года, но казалось, что каждый прожитый день оставил на ее лице свой след. Неудивительно, что даже семидесятилетние бабки называли ее тетушкой.

«Вы обязательно вернетесь домой! — думал я. — Вы должны вернуться к себе домой! Ваше лицо — самое лучшее прошение о реабилитации. Хорошо было бы прийти к этому бывшему председателю комбеда, а ныне секретарю коммуны и спросить: «Ну, что? Узнаете ту самую красавицу, которой вы когда-то домогались?» И если у него сохранилась еще хоть капля совести, он должен ее реабилитировать».

Однако, боюсь, у таких людей не было и нет ни капли совести.

А пока тетушка Ма жила надеждой. Надежда эта была настолько сильной, что она могла делиться ею с другими. В этой женщине сохранилась удивительная чистота, и иногда изборожденное морщинами лицо ее, озаряясь внутренним светом, непостижимым образом становилось лицом шестнадцатилетней девушки.

— У меня не такое положение, как у вас, — сказал я, закуривая. — Я поначалу считался правым, потом контриком. Мне даже в голову не приходит писать, оправдываться. А с вас, конечно, снимут обвинение, и тогда все будет хорошо! Вы, главное, пишите, в один прекрасный день все образуется.

Я и сам верил в то, что говорил.

— Э-хе-хе, — тетушка Ма то ли вздохнула, то ли рассмеялась, — хорошо, кабы решили. А то ведь жить с таким клеймом тяжеловато. — Она повернулась к Сянцзю. — Так на чем мы остановились? В тысяча девятьсот шестьдесят третьем году…

— Может, пока погодим писать? — Хуан отложила ручку и, откинувшись, прислонилась спиной к стене. — К нам гость пришел, а мы все пишем, не встречаем как надо.

— Ах, да-да, конечно. — Тетушка почувствовала себя неловко. — Ну погляди, я со своими делами совсем голову потеряла. Вы сидите, а я за чернилами схожу.

И тетушка поспешно вышла.

Посмотрела она на нас при этом довольно выразительно.

Запах цветущих фиников стал сильнее — похоже, скоро пойдет дождь. Запах проникал в комнату через окно, сквозь щели в дверях. В этой маленькой тесной комнатке, казалось, все на виду. Все, о чем ты думал, вырывалось наружу, а ты в свою очередь чутко впитывал то, что витало в воздухе.

Я спросил:

— А почему вы не пробуете писать о себе?

— Что толку? — Она усмехнулась. — Дела сердечные. Кто в них будет разбираться? Если я не виновата, он виноват. К тому же я-то уже три года в лагере отработала, чего уж теперь. Ведь эта реабилитация мне три потерянных года не вернет?

Я молчал, сказать было нечего. Похоже, Она была прозорливей меня.

На Ней было какое-то белое платье, а скорее просто ночная рубаха. Ворот у рубахи был распахнут, и в треугольном вырезе были видны основания грудей. Кожа цвета слоновой кости даже на вид казалась теплой и упругой… Я усмехнулся.