Вспомнил все это Леонидов и только тут понял наконец-то, какую ошибку допустил он тогда в статье, в чем причина его бед и неудач в последние годы. «Да как же? Как же?! — с искренним недоумением воскликнул он спустя час перед женой. — Да я же считал этого человека высокоталантливым, высокочестным художником… допускающим… ну некоторые ошибки в постановке пьес Островского. Ведь творческий разговор коллег… простая товарищеская критика. Как же это, Машенька?!» — «Ничего, переживем… — ответила жена Леонидова, женщина верная и добрая. — Только… не надо больше так. Не трогай ты их… этих театральных корифеев».
Через несколько лет тот театральный корифей, всегда цветущий и улыбчивый, неожиданно заболел, от болезни так и не оправился. Леонидов был на его пышных похоронах, слушал речи о его величии, искренне верил в них, думал, что этот художник сделал, конечно, много, а мог бы еще больше, если бы имел способность прислушиваться к советам и дружеским замечаниям своих коллег, умел бы относиться к ним творчески.
Прошел еще год. Ранее сочиненные пьесы лежали в столе мертвым грузом. Но Леонидов рискнул написать еще одну. Она была, как говорится, на самую что ни на есть прозаическую тему, но называлась несколько загадочно — «Сказка и жизнь». Главный конфликт пьесы строился на том, что молодой и талантливый инженер, недавно назначенный начальником механического цеха, энергично борется за дисциплину, за повышение производительности труда. Некоторым лицам, привыкшим к полусонной жизни цеха, к опозданиям: а то и к прогулам, и при всем этом к высоким заработкам, это, естественно, не нравится, они решают опорочить молодого руководителя и снять его с работы.
Такой нравственно-производственный конфликт был многократно использован в драматической литературе, и он немного уже стоит, но Леонидов придал ему необыкновенную остроту тем, что заговор против передового руководителя возглавил секретарь цеховой партийной организации. «Да ты что-о?! — испуганно ахнула жена, узнав о таком замысле. А что, — ответил Леонидов. — Не бывает так? Не пробираются разве в партийные органы нечестные люди?» — «Если и бывает, так ведь с ними борются там». — «А я что делаю? — упрямо спросил Леонидов. — И я борюсь с такими».
По ходу пьесы выяснялось, что секретарь цеховой парторганизации оговаривал начальника цеха во имя того, чтобы поставить на его место своего друга, такого же прохиндея, как сам. Дело, естественно, перекинулось в заводской партком, где вдруг обозначились сторонники не только передового инженера, вследствие чего залихорадило и партком. Истину вынужден был восстанавливать райком партии.
«Ну, это все жизнь, а в чем сказка-то?» — не оставляло беспокойство жену. «Не знаю, не знаю, — отвечал попервоначалу Леонидов. Но по мере работы над пьесой объяснял: — Мой герой — молодой неженатый человек, у него возникает чистое и высокое чувство к девушке, его подчиненной. Но этим воспользовались заводские подлецы, принялись валять молодых людей в грязи, обвинили их в распутстве и прочем… А у них чувства необыкновенные, как у нас с тобой, вот! Даже возвышеннее, сильнее».
Последние три слова говорить, наверное, было не нужно, потому что осветившая было лицо жены улыбка тут же дрогнула и стала таять. Он мгновенно понял свой просчет, схватил ее за руку, воскликнул: «Ну вот скажи, скажи… Ты когда-нибудь видела… предоставляла меня в виде месяца?!» — Что-о?! — удивилась тогда Маша. Удивилась, к его удовлетворению, до испуга. «Ну вот… А моя героиня своего возлюбленного представляет. И идет к нему на свидание». — «К кому… на свидание?» — спросила совсем упавшим голосом она. «К месяцу. Правда, во сне, все это ей приснилось. А она потом поет об этом в песне. Вот в этом и сказка». — «Ничего не понимаю, — призналась жена, — ты… нормальный ли?» — «Нормальный, нормальный», — рассмеялся он.
Все это Леонидов вспомнил, провожая Екатерину Ивановну на второй этаж ресторана. Шевельнувшаяся было зависть к маленькому благополучию старой гардеробщицы давно исчезла, уступила место удовлетворению и даже гордости за сделанную им работу. Да, этот поворот… этот сказочный мотив в чувствах его героев был счастливой творческой находкой, которая ярко окрасила всю пьесу, придала ей необыкновенную оригинальность. Сцена, когда героиня, охваченная необыкновенным своим чувством, рассказывает в песне, как ей приснилось, что ее любимый в виде молодого, недавно народившегося месяца спустился с неба, стал бродить лугами и покосами в поисках своей подруги, а она поднялась с постели и пошла навстречу, смотрится и слушается зрителями всегда в гробовой тишине. В этом полнейшем безмолвии как-то особенно эмоционально и впечатляюще звучат последние слова песни:
Навстречу шли друг друга мы,
брели покосами.
А нам березки кланялись
и осыпали росами.
Девичий голосок у актрисы здесь бывал до того нежен и хрупок, до того переполнен чувством приближающегося небывалого счастья, что у Леонидова каждый раз останавливалось сердце, и он боялся, начнет ли оно биться вновь. Такое же состояние испытывал, видимо, каждый зритель, ибо по окончании песни еще несколько секунд в театре стояла все та же мертвая тишина. А меж тем актриса, одетая во все белое, медленно скрывалась за облитыми лунным светом деревьями, сцена некоторое время оставалась пустой. Потом обвалом взрывались аплодисменты и гремели долго-долго…
