Эти аплодисменты тоже слышал сейчас Леонидов, шагая рядом с Екатериной Ивановной по ковровой лестнице, и его душа замирала от мысли, что теперь-то он будет слышать их всегда, что отныне его жизнь будет наполнена только творчеством, а их с Машенькой дом — благополучием.
…Банкет начался с опозданием на час с четвертью, ибо все не было Великанова. Люди толклись возле сервированных столов, сперва в зале стоял возбужденный говор, беспрерывно раздавался громкий смех, затем стал звучать пореже и потише, потом и разговор пошел на убыль, в какие-то минуты грозил прекратиться. Леонидов, дежуря в вестибюле ресторана, улавливал все звуки, доносящиеся сверху, и ему казалось, что у гостей иссякает терпение, вот-вот они начнут расходиться. Аплодисментов своего спектакля он уже не слышал, да и вообще-то радостное чувство, которое он испытывал, ведя в банкетный зал Екатерину Ивановну, давно растаяло, исчезло, его все более охватывала тревога от мысли: что же будет, если Великанов не приедет? Леонидов вроде сделал все как надо, отблагодарил Великанова за спектакль, как говорится, и устно, и печатно и, чего греха таить, материально, подарил — не ему лично, нет, а его жене, большой любительнице антикварных вещей, — старинную шкатулку, инкрустированную перламутром, доставшуюся ему по наследству от бабушки, теперь вот банкетный зал снял самый лучший. Великанов обещал быть с женой. Маша купила для нее огромный букет болгарских гвоздик. Господи, да чего там бабушкина шкатулка, гвоздики — ничего не жалко за такой спектакль, за эту жизнь, которую дал Великанов его пьесе! Нет, не права, не права Екатерина Ивановна — Великанов очень талантливый режиссер. Да, как всякий талантливый художник, он несколько своенравен и, конечно, несмотря на молодость, на то, что, в сущности, только начинает, уже немного капризен. И если за что-то обиделся на него, Леонидова, если не придет, что же тогда станут говорить в театре, в городе, что станет со спектаклем, с его пьесой? Катастрофа!
Но наконец Великанов с супругой прибыли. Валентина Сергеевна Великанова держала в руках букетик из пяти свежих камелий, оглядела вестибюль ресторана, приподняла и без того крутые брови.
— А Машеньки разве нет? Я хотела ее поздравить этими цветами.
— Она есть, она там, с гостями, — торопливо произнес Леонидов. И прокричал: — Маша, Маша!
Жена его, занимаясь наверху с гостями, краем уха прислушивалась к тому, что происходит в вестибюле. При первых звуках голоса мужа она, оставив гостей, бросилась вниз.
— Извините, извините за опоздание, — прокуренным голосом, нараспев, говорил Великанов. — Вот эти цветы долго искали. Захотелось Валеньке, хоть режь, достать камелий.
— Спасибо, спасибо, — произнес Леонидов, принимавший шубку у Великановой. Потом он, отступив на шаг, молча наблюдал, как жена режиссера вручала его смутившейся жене камелии. Она что-то говорила при этом, но Леонидов не слышал, что, потому что сам Великанов заглушал ее голос:
— Камелии — зимой! Ты, Леонидов, оцени.
— Да я же и говорю… Вы так всегда… необыкновенно и гениально, — пробормотал Леонидов, наблюдая, как режиссерша, сверкая платьем из какой-то немыслимой материи, прошитой серебряными нитями, по-хозяйски уводит его жену вверх по лестнице.
— Ладно, — усмехнулся Великанов. — Что кислый-то такой? Истомился в ожидании? Ничего. Искусство, голубчик, требует терпения. Это мой афоризм. Ну пошли.
Настроение у Леонидова испортилось окончательно. Тревога за то, что Великанов на банкет не придет и тем самым повергнет его в катастрофу, казалась теперь ему непонятной, нелепой. Леонидов вдруг ощутил, как шевельнулось в нем чувство осуждения к самому себе эту тревогу, за многодневное беспокойство о банкете, за всю ту какую-то торопливую суету перед Великановым, да и перед актерами с момента сдачи пьесы в театр и до теперешней минуты. И вот этот жалкий букетик из пяти камелий, этот афоризм, который Великанов назвал своим. Не остроумно, Леонидова обидел и даже чем-то оскорбил этот букетик, и этот «афоризм», и как он ни старался себя убедить, что обида его напрасна и неуместна теперь, она не проходила, причиняла ему уже самую настоящую боль.
В таком вот кислом, как выразился Великанов, состоянии Леонидов вместе с ним поднялся наверх, пригласил рассаживаться за столами, в таком же состоянии, почти не слыша своих слов, поблагодарил артистов и сотрудников театра за то, что они откликнулись на их с Машенькой приглашение отметить общий для всех праздник, общую творческую победу, ставшую возможной прежде всего потому, что за постановку его скромной пьесы взялся талантливый художник, человек щедрой творческой души Вениамин Григорьевич Великанов…
Сказав это, он повернулся к главрежу. Далее Леонидов хотел говорить о великой силе театрального искусства, которому все они служат, и провозгласить тост за это искусство, но ни того ни другого сделать уже не мог, потому что, едва он обернулся к Великанову, грянул гром аплодисментов. Под этот гром Леонидов лишь тупо глядел на режиссера. А тот, по-домашнему откинув на спинку стула уже оплывшее жиром, но еще подвижное тело, приподняв бокал, удовлетворенно кивал головой направо и налево.
