Жена смотрителя зоопарка - [85]

Несмотря на беспокойные бессонные ночи и дни, полные тревог, Антонина признавалась, что ощущала «леденящий восторг»; все долгие, страшные годы оккупации они ждали восстания, и вот оно произошло, хотя можно было лишь догадываться о ходе событий. За рекой, в самом сердце города, было мало еды и воды, зато полным-полно кускового сахара и водки (украденных из немецких запасов), чтобы поддержать дух Армии крайовой, пока ее бойцы строили противотанковые заграждения из булыжников мостовой. Из тридцати восьми тысяч солдат (из них четыре тысячи женщин) только у одного из пятнадцати было приличное оружие, остальные использовали палки, охотничьи ружья, ножи и сабли, надеясь захватить оружие в бою.

Поскольку телефонную связь все еще контролировали немцы, отряды храбрых девушек-связных разносили сообщения по всему городу точно так же, как они тайно делали это на протяжении всей оккупации. Когда Галина Корабёвская вернулась в Варшаву, то отправилась помогать в центр города: передавать донесения, разворачивать полевые кухни и госпитали.

«Баррикады были повсюду, – рассказывала мне Галина взволнованным голосом. – Вначале все были счастливы. Восстание началось в пять утра, и мы надели на рукава красно-белые повязки… В первые недели восстания мы выживали, питаясь раз в день кониной и супом, но вот под конец мы ели только сухой горох, кошек, собак и птиц.

Я видела, как моя пятнадцатилетняя подруга помогала нести носилки с раненым солдатом. Над головой пролетел самолет, она заметила страх в глазах раненого и закрыла его своим телом – ее серьезно ранило в шею. На следующий день, разнося по городу сообщения, я повстречала двух женщин, выходивших из дома с тяжелыми сумками. Я остановилась спросить, не нужна ли им помощь, и они сказали, что нашли тайник с немецкими медикаментами и большой мешок конфет, которые предложили и мне. Я набила конфетами карманы и рукава и пошла, вскинув руки повыше, чтобы не просыпать конфеты. Встречая наших солдат, я говорила им, чтобы подставили ладони, затем вытягивала руки, и конфеты сыпались им в горсть!»

Немцы отступали, и впервые за годы можно было ходить и говорить свободно, евреи вышли из своих укрытий, поскольку действие расистских законов закончилось, люди вешали на дома польские флаги, распевали патриотические песни, надевали красно-белые повязки. Феликс Цивинский командовал бригадой солдат, в которую входил и Шмуэль Кенигсвайн, руководивший собственным батальоном. Культурная жизнь Варшавы снова расцвела, заново открылись кинотеатры, откуда-то вдруг появились литературные журналы, стали проводиться концерты в изящно обставленных салонах. Бесплатная почтовая служба выпустила марки – почтой занимались харцеры, собственноручно доставляя письма. На архивной фотографии запечатлен металлический почтовый ящик с орлом и лилией, означающими, что юные скауты рисковали жизнью, разнося письма.

Когда известие о восстании дошло до Гитлера, он приказал Гиммлеру отправить самые беспощадные войска, чтобы не оставить в живых ни одного поляка, сровнять город с землей, квартал за кварталом, разбомбить, сжечь, раскатать бульдозером так, чтобы было нечего восстанавливать, – в назидание остальной оккупированной Европе. Для этой работы Гиммлер выбрал самые свирепые подразделения СС, состоявшие из уголовников, полицейских и бывших военнопленных. На пятый день восстания, который остался в истории под названием «Черная суббота», закаленные в боях эсэсовцы Гиммлера и солдаты вермахта ворвались в город, истребив тридцать тысяч мужчин, женщин и детей. На следующий день, когда эскадрильи «Штук» закидывали город бомбами – на архивных пленках слышно, как они жужжат, словно мегатонные комары, – плохо вооруженные и в основном неподготовленные поляки яростно дрались, радируя в Лондон, чтобы им сбросили с самолетов еды и боеприпасов, умоляя русских немедленно начать наступление.

Антонина описала в своем дневнике, как двое эсэсовцев с автоматами наперевес распахнули дверь виллы и заорали: «Alles rrraus!»[90]

Охваченные ужасом, все они выскочили из дома и выстроились в саду, не зная, чего ожидать, но опасаясь самого худшего.

– Руки вверх, – орали эсэсовцы.

Антонина заметила, что указательные пальцы у них лежат на спусковых крючках.

Прижимая к себе ребенка, она смогла поднять только одну руку, и ее разум с тревогой отметил «вульгарность и грубость их речи», пока немцы ревели:

– Вы заплатите за гибель немецких героев, убитых вашими мужьями и сыновьями. Ваши дети, – они ткнули в Рыся и Терезу, – с молоком матери впитывают ненависть к немецкому народу. До сих пор мы смотрели сквозь пальцы, но пора положить этому конец! Отныне за каждого погибшего немца будет убита тысяча поляков.

«Это точно конец», – подумала Антонина. Крепко прижимая к себе младенца, лихорадочно пытаясь придумать какой-нибудь план, она чувствовала, как сердце колотится в груди, а ноги налились свинцом, и она едва могла двигаться. Уже не в первый раз она буквально окаменела от страха. Если уж она не могла пошевелиться, то должна была хотя бы сказать что-то – не важно что, сохранять спокойствие, заговорить с ними так, как обычно говорила с разозленными животными, завоевывая их доверие. На языке вертелись немецкие слова, которых она, как ей казалось, не знает, и Антонина начала говорить о древних племенах и величии германской культуры. Она все крепче прижимала к себе малышку, слова потоком лились с языка, а какой-то другой отдел мозга, сосредоточившись, снова и снова отдавал приказ: «Успокоиться! Опустить оружие! Успокоиться! Опустить оружие! Успокоиться! Опустить оружие!»