Жена смотрителя зоопарка - [84]

– В нем заряженный револьвер, на случай если явятся немецкие солдаты…

Антонина окаменела. «Меня прямо парализовало», – писала она, а Яну она сказала:

– Немецкие солдаты? О чем ты? Разве ты забыл, что всего несколько дней назад мы были убеждены, что армия подполья обязательно победит? Ты уже не веришь в это?

Ян мрачно ответил:

– Знаешь, неделю назад у нас были неплохие шансы победить в бою. Теперь же слишком поздно. Время для начала восстания неудачное. Нам следовало бы подождать. Двадцать четыре часа назад наши командиры были такого же мнения. Но вчера ночью они почему-то передумали. Подобная непоследовательность может привести к самым печальным результатам.

Ян не знал, что русские, предполагаемые союзники, имеют собственные захватнические планы и что Сталин, которому был обещан после войны кусок Польши, хочет добиться поражения и немцев, и поляков. А тем временем он запретил самолетам союзников, летевшим на Польшу, совершать посадку на русских аэродромах.

«Я крепко обняла Яна, прижавшись лицом к его щеке, – вспоминала Антонина. – Он поцеловал меня в голову, взглянул на ребенка и побежал вниз. Сердце у меня бешено колотилось!» Она спрятала котелок с револьвером под кровать и заглянула к матери Яна, которая сидела в кресле, перебирая бусины «розария», а «ее лицо было мокрым от слез».

Мать Яна, следуя традиции, быстро перекрестила лоб невестки и призвала Деву Марию благословить путь Яна. Богородица была святой покровительницей солдат Армии крайовой во время восстания: в городе спешно возводили алтари, вдоль дорог строили часовни, ей посвященные (в Польше их много и по сей день). Солдаты и их семьи молились Иисусу Христу, в бумажниках часто носили небольшие иконки с его изображением и с надписью «Jezu, ufam tobie» («В Иисуса веруем»).

Мы не знаем, что делала Антонина, чтобы немного облегчить муки неизвестности; однажды Ян сказал журналистам, что она была воспитана строгой католичкой, и поскольку она крестила обоих своих детей и всегда носила на шее образок, то она, скорее всего, молилась. Во время войны, когда всякая надежда улетучилась и осталась только вера в чудо, даже нерелигиозные люди часто обращались к молитве. Некоторые из «гостей», чтобы морально себя поддержать, обращались к гаданию, но Ян, ярый поборник здравого смысла и сын убежденного атеиста, к предрассудкам и религиозности относился неодобрительно, и это означало, что у Антонины и матери Яна, ревностной католички, имелись свои домашние тайны.

Пока самолеты на бреющем полете проносились над городом, Антонина пыталась угадать, что творится на другом берегу Вислы, и в итоге вышла на террасу, откуда смотрела и прислушивалась к треску автоматов за рекой, воспринимая каждый звук как ответ. Выстрелы звучали «отдельно, точечно», писала она, вовсе непохожие на раскатистое эхо крупного сражения.

Она осознавала, что обязанности правителя небольшого зоопарковского княжества ложатся на нее: под ее началом Рысь, четырехнедельная Тереза, девушки Нуня и Эва, ее свекровь, домработница, Ли́сник и двое его помощников. Тяжкий груз ответственности за жизни других пригибал к земле и стучал в мозгу навязчивой идеей:

«Серьезность положения не позволяла мне расслабиться ни на миг. Хотела я того или нет, мне пришлось встать во главе нашего хозяйства… постоянно быть настороже, как меня учили в школьные годы в харцерах. И я знала, что на Яне лежат куда более трудные обязанности. Меня не покидало стойкое ощущение, что я несу ответственность за все в доме; эти мысли преследовали меня… Я понимала, что это мой долг».

Двадцать три ночи подряд она заставляла себя бодрствовать, опасаясь, что может задремать и не услышит шороха, пусть самого тихого, который означал бы опасность. В каком-то смысле этот дух хранительства не был новым для Антонины, которая вспоминала, как во время обстрелов в 1939 году закрывала сына своим телом. Она решила, что это проистекает из неистового материнского инстинкта – готовность сражаться, если необходимо защитить семью.

Хотя поле битвы находилось за рекой, она ощущала в западном ветре запах смерти, серы, гниения, слышала бесконечный треск автоматных выстрелов, разрывы артиллерийских снарядов и бомб. Без новостей, без связи с другой частью города, Антонина представляла, как вилла трансформируется «из ковчега в крошечный корабль на просторах океана, безнадежно дрейфующий без компаса и руля», и в любой момент ожидала падения бомбы.

Стоя на террасе, они с Рысем вытягивали шеи, чтобы разглядеть пожары за рекой и понять, что происходит. А по ночам они наблюдали яркие вспышки одиночных ружейных выстрелов и слышали, как самолеты свистят и воют над городом до самого утра.

– Папа сражается в самой трудной части города, – повторял Рысь, указывая в сторону Старого города. Четыре часа он простоял на посту, глядя на битву в бинокль, высматривая силуэт отца и приседая каждый раз, когда слышал близкое завывание бомбы.

Рядом с дверью в спальню Антонины была металлическая лестница как в поезде, которая вела на плоскую крышу, и Рысь часто поднимался по ней с биноклем в руках. Немцы, стоявшие неподалеку, заняли небольшой парк развлечений у моста, где имелась башня для прыжков с парашютом, с которой они видели, как Рысь на крыше наблюдает за ними. И однажды на виллу зашел солдат и предупредил Антонину, что если еще раз заметит Рыся на крыше, то застрелит его.