Жена смотрителя зоопарка - [58]

Зоопарк без животных представлялся нацистам напрасным разбазариванием земли, и они решили устроить на его территории пушную ферму. Мех не только будет согревать немецких солдат, сражающихся на Восточном фронте (с этой целью уже были конфискованы все меховые изделия у евреев гетто), но его излишки можно продавать, чтобы пускать деньги на военные нужды. Из экономии это дело поручили поляку Витольду Вроблевскому – престарелый холостяк жил в одиночестве, окруженный лишь лисами с фермы. Словно изгнанное чудовище из «Франкенштейна» Мэри Шелли, он с завистью наблюдал за жизнью на теплой, уютной вилле, «полной света и запаха пекущегося хлеба», как он позже рассказывал Антонине. И в один прекрасный день, к полному изумлению и потрясению Яна и Антонины, он появился у них в дверях и без лишних объяснений или извинений заявил, что переезжает к ним.

Удача была на стороне Жабинских, которые скоро убедились, что этому Ли́снику, как они его прозвали, поляку, выросшему в Германии и с сочувствием относившемуся к их миссии, можно доверять. Самый эксцентричный из обитателей виллы, он явился к ним с кошкой по кличке Бальбина и, как записала Антонина, «несколькими попугайчиками-неразлучниками», но больше у него не было ничего, никаких пожитков. Его быстренько устроили в прежнем кабинете Яна, и он заплатил коксом и углем, в которых они отчаянно нуждались, чтобы обогревать дом. Хотя это явно усложняло его жизнь как бизнесмена, Ли́сник был не в состоянии придерживаться календаря и часов, запомнить название улицы или цифру, иногда он засыпал прямо на полу между письменным столом и кроватью, как будто усталость попросту навалилась на него и ему не хватило сил сделать еще один шаг. Когда обитатели дома узнали, что до войны он был профессиональным пианистом, он вошел во внутренний круг Жабинских, потому что, как любила повторять Магдалена: «В „Доме под безумной звездой“ превыше всего ценили людей искусства». Хотя все уговаривали его сыграть, он постоянно отказывался, после чего однажды в час ночи выскочил из своей комнаты, сел за фортепьяно и играл без передышки до самого утра. Тогда Магдалена учредила регулярные фортепьянные вечера после наступления комендантского часа, и его Шопен и Рахманинов стали чудесной переменой после бравурных аккордов «На Крит, на Крит!».

Антонина часто писала о Бальбине, серой кошке Ли́сника, по-кошачьи любвеобильной («всегда готовой к замужеству, как и полагается нормальной здоровой кошке»). Но каждый раз, когда у Бальбины рождались котята, Ли́сник забирал их из корзины и подменял новорожденными лисятами, которых она и выкармливала. Антонина не упоминает, что случалось с котятами, которых он, вероятно, скармливал всеядным енотовидным собакам (их разводят на фермах ради серого меха, похожего по окрасу на мех енота). По словам заводчиков, самке лисицы можно отдавать всего несколько щенят, чтобы они наверняка росли упитанными и с хорошим мехом, поэтому идея использовать в качестве кормилицы Бальбину показалась Ли́снику идеальным, хотя и несколько странным решением. «Первый день всегда был для Бальбины самым трудным, – писала Антонина, – она могла бы поклясться, что родила котят, но на второй день она понимала, что это ей только привиделось».

Сбитая с толку их странным запахом и писком, кошка, кроме того, обнаруживала, что у лисят ненасытный аппетит; и после неоднократных вылизываний и кормежек они наконец-то начинали пахнуть по-кошачьи, хотя ее упорные попытки обучить их кошачьим искусствам в основном проваливались. Мяукая им «как можно отчетливее… чтобы научить, как должны разговаривать нормальные кошки», она так и не могла добиться ответного мяуканья, а от их громкого лая она вечно вздрагивала. «В глубине своей кошачьей души она стыдилась того, что они лают», – размышляла Антонина, добавляя, что сиротки бывали шумными и «легко раздражались». Зато они запросто осваивали грациозные кошачьи прыжки по столам, сервантам и высоким книжным шкафам, и обитатели виллы часто наталкивались на очередного лисенка, который, свернувшись в форме баварской супницы, посапывал на фортепьяно или комоде.

Предпочитая живую еду, Бальбина каждый день охотилась за домом, чтобы прокормить свое потомство, усердно таская им птичек, кроликов, полевых мышей и крыс, хотя, как вскоре она обнаружила, охотиться нужно без остановки, чтобы утолить их вечный голод. Она выводила на охоту и лисят, и за небольшой худой кошкой в серую полоску шли отпрыски, в три раза крупнее мамаши, с вытянутыми мордами и пушистыми черными хвостами, на концах которых красовались белые кисточки. Она учила их подкрадываться к добыче, замирая, словно сфинкс, набрасываться на жертву, и, если кто-то из отпрысков отбивался от остальных, кошка сипло мяукала, пока молодой лисенок не возвращался послушно к семейной стае. Каждый раз, когда на глаза попадался цыпленок, лисята выслеживали его, проворно подкрадываясь на животе, а потом стремительно набрасывались, разрывая острыми зубами и рыча во время еды, – Бальбина же держалась поодаль и наблюдала.

«Родив» таким образом несколько поколений лисят, изможденная и сбитая с толку всем происходящим, Бальбина в итоге смирилась со странными манерами детенышей – они росли наполовину кошками, она стала наполовину лисицей. Расхваливая в дневнике ее уживчивый характер и то, что она никогда не нападала на обитателей виллы, Антонина писала: «У нее как будто имелся собственный кодекс чести». Она не трогала попугайчиков Ли́сника, даже когда он выпускал их из клетки полетать; кролик Вицек не привлекал ее внимания, так же как и петушок Куба; она не удосуживалась охотиться на мышь, проникшую в дом; и если в окно случайно влетала птица (дурная примета), она лишь лениво следила за ней. Однако один новый обитатель все же возродил ее охотничьи инстинкты.