Жена и дети майора милиции - [4]

Когда человек обижен, обида никогда ему ничего правильного не подскажет. Ее надо вырвать из себя как сорняк, или она опутает тебя и задушит. Алексей Ильич не вырвал из себя обиду. Перестал встречаться с детьми, а они и не стремились к встречам. Телефон утих. Татьяна Аркадьевна была на гастролях в Краснодарском крае. Она звонила ему иногда ночью откуда-нибудь из жаркой станицы, голос ее легко преодолевал две тысячи километров: «Милый, дорогой Алеша, осталось восемнадцать дней до моего возвращения. Я привезу помидоры и ранние дыни…» После ее звонка что-то благоуханное вплывало в комнату, он засыпал, и ему чудился утренний опрятный базар с ранними дынями и большими яркими помидорами. Он видел, как Татьяна Аркадьевна в белом широком костюме склоняется над прилавком и выбирает дыню. У нее было необыкновенно красивое имя — Татьяна Аркадьевна. Она играла на скрипке в театральном оркестрике и то с театром, то отдельно с этим оркестриком выезжала на гастроли. Она была на десять лет моложе его и говорила по этому поводу: «Господи, какое счастье встретить такого человека, как ты, и в шестьдесят два года почувствовать себя молодой!» Он отвечал: «Не знаю, не знаю, велико ли такое счастье, мне бы хотелось быть твоим ровесником».

Они познакомились наиглупейшим, как потом она утверждала, образом. Было около полуночи, когда он вывел прогуляться овчарку Диту, оставленную ему на неделю подругой Сони. Овчарка эта жила у него уже не в первый раз, и Алексей Ильич довольно умело с ней управлялся. Но тут собака вдруг взбрыкнула, вырвала из его руки поводок и понеслась в темноту. Вскоре раздался женский крик. Алексей Ильич собрался подбежать, успокоить женщину, мол, собака шестимесячная, неопасная, но ноги ему вдруг отказали. Они держали его, но шага он сделать не мог. Дита сама вернулась, вскинула передние лапы ему на грудь, и тут же он услышал возмущенный голос:

— Безобразие! Завел собаку, так и водил бы ее в наморднике!

Видимо, обращение на «ты» ввело его в заблуждение.

— Такая большая девка, — ответил он, — и щенка испугалась.

Она приблизилась к нему, он увидел ее, и оба они легко раскатисто засмеялись.

— Это не ваша собака, — сказала женщина, прижимая к груди большой букет пионов, — ее вам навязали. Кто-то уехал, а псину всучил вам.

Его заинтересовали цветы.

— Так поздно собрались в гости?

— Нет, я скрипачка. Всегда кто-нибудь нашему дирижеру дарит букет, а он отдает его мне.

Только после этих слов он заметил у нее в руке футляр.

Кем она стала для него? Пожалуй, подружкой. Легкой, веселой, из какого-то неизвестного ему мира. Он догадывался, даже знал, что такие женщины живут на свете, но быть знакомым с ними не доводилось. Татьяна Аркадьевна приблизила к нему этот неизвестный ему мир, музыку, загородные прогулки, чаепития за белой скатертью из тонких красивых чашек. Она знала наизусть много прекрасных стихов, он слушал их и поражался, как же это раньше он обходился без поэзии. Однажды она сказала: «Рембрандт и его Саския для меня очень близкие люди. Помнишь, он с длинным бокалом, и она у него на коленях. Все чудо этой картины в том, что не мы на них смотрим, а они нас рассматривают». Алексей Ильич не помнил этой картины, а имя жены Рембрандта даже не рискнул бы произнести. Пришлось сходить в библиотеку и потом возразить Татьяне Аркадьевне: «А вот искусствоведы считают, что Рембрандт не рассматривает нас, а как бы предлагает разделить с ним его радость и счастье». Татьяна Аркадьевна удивилась, но не его эрудиции, а мнению искусствоведов.

— Жену и вино в бокале ни с кем не надо делить, — сказала она.

Конечно, со временем позолота с ее образа слегка осыпалась, но Алексей Ильич не испытал от этого разочарования. Годы есть годы, к ней вдруг подступали приступы усталости, и она начинала придираться к нему. Или вдруг нападала на нее чрезмерная щепетильность: «Возьми, возьми эти деньги, я не хочу быть тебе должной, это не в моих правилах». Но даже в самые пасмурные минуты он не переставал восхищаться ею, прощать обиды, которые она ему без всякого умысла изредка наносила. Да, это была любовь. Особая, ни на какую другую не похожая, как всякая настоящая любовь. И неизвестно, у кого препятствия были выше и неодолимей, у юных Ромео и Джульетты или у этой немолодой пары. Стариками они не были, стариками становятся одинокие, несчастливые люди. Алексей же Ильич не был одинок и чувствовал себя свободным, легким, временами даже изящным. Поэтому он был не стариком, а просто немолодым человеком.

Он искренно недоумевал, почему Татьяна Аркадьевна не нравится его детям. Артистка? Легкомысленное, по их мнению, существо? Или детей тревожила измена: все как хотят, но наш отец не имеет права под занавес своего жизненного спектакля разыгрывать такой финал. Когда он думал об измене, он их понимал и даже собирался в благоприятную минуту объяснить, что никакой измены нет: все, что было в его жизни с Алей, — это все было другое. Будь жива Аля, он был бы погружен в другую жизнь, ходил бы с ней в гости к детям, катал, быть может, коляску в сквере с очередным новорожденным внуком и пропадал бы от дедовского счастья. Это была бы другая жизнь, настолько другая, что невозможно даже определить, хуже она была бы или лучше нынешней.