Жемчужина, сломавшая свою раковину - [11]

В раздираемом войной Афганистане полевые командиры превратились в нечто вроде местной аристократии. Поэтому верность тому или иному командиру означала возможность обеспечить семью стабильным доходом. Так что отец, недолго думая, снова достал свой автомат, хорошенько смазал его машинным маслом и ушел воевать, на этот раз за самого Абдула Халика. Время от времени отец наведывался домой. Когда он в очередной раз объявился дома и обнаружил, что жена опять родила девочку — меня, — то пришел в бешенство и вернулся на поля сражений, заряженный новой порцией ненависти ко всему миру.

Мама-джан осталась одна с целым выводком дочерей. Считается, что война сплачивает семьи. Двое из моих дядей, братьев отца, были убиты. Жена другого моего дяди умерла, рожая шестого ребенка, так что в течение нескольких месяцев, пока дядя не нашел себе новую жену, все его дети оставались на руках моей мамы и теток, сестер отца. Казалось бы, мы должны были стать добрее друг к другу и чувствовать себя одной большой дружной семьей. Но вместо этого наш дом был полон распрей, ненависти и зависти. В нашем доме, как и во всей стране, шла гражданская война.

Конечно, у мамы-джан были родители, братья и сестры, да и жили они всего в нескольких километрах от нашей деревни, но с таким же успехом они могли бы жить за хребтами Гиндукуша — родители выдали дочь замуж и теперь не имели ни малейшего желания вмешиваться в ее отношения с родственниками мужа. Исключением стала лишь ее сестра-калека — тетя Шаима.

Она была на десять лет старше мамы и многое повидала. Порой тетя Шаима забывала, что мы еще маленькие, и рассказывала нам такие вещи, о которых взрослые обычно не говорят детям. Она рассказывала, как полевые командиры захватывают селения, грабят мирных жителей, как хватают женщин прямо на улицах и делают нечто ужасное. Тут мама-джан обычно вскидывала на нее умоляющий взгляд и принималась шикать, ведь не сестре придется потом успокаивать детей, которым от ее историй будут сниться кошмары. Мы же слушали тетю Шаиму, онемев от удивления и вытаращив глаза, полные ужаса даже перед собственным отцом, который, как и те страшные люди, участвует в войне.

Короткие визиты папы-джан действительно пугали нас. Его настроение менялось стремительно и непредсказуемо — от ликующей радости до угрюмой озлобленности. Когда и в каком настроении он явится домой, предугадать было невозможно.

Мама-джан чувствовала себя одинокой, и встречи со старшей сестрой были для нее настоящей отдушиной. Даже несмотря на вечное ворчание свекрови, она продолжала приглашать тетю Шаиму в гости. Бабушка же, кипя гневом, неизменно докладывала сыну, сколько раз за время его отсутствия маму-джан навестила ее старшая сестра. При этом бабушка не забывала возмущенно цокать языком и неодобрительно покачивать головой, демонстрируя таким образом всем, включая маму-джан, что власть в доме принадлежит ей.

В то время многие хотели власти, но получить ее было не так-то просто. Похоже, единственный, кому действительно удавалось контролировать ситуацию, по крайней мере в нашей провинции, был Абдул Халик. Этот полевой командир занял со своим отрядом нашу и еще несколько окрестных деревень и городков. Поскольку мы находились севернее Кабула, нам не пришлось видеть настоящие бои, однако и у нас в деревне многие из домов были изрешечены пулями, а те, в которые попали ракеты, и вовсе превратились в груду развалин.

Представляю, что довелось повидать отцу, с тех пор как он подростком ушел на войну. Как и многие мужчины, он глушил себя «лекарствами» — так мама-джан называла опиум, которым Абдул Халик щедро снабжал своих воинов, особенно в моменты, когда ситуация становилась критической и им нужно было идти в наступление под артиллерийским огнем противника.

Мама-джан устала от непредсказуемости, от внезапных возвращений отца, от перепадов его настроения, от вечных упреков, но все, что ей оставалось, — продолжать вести хозяйство и заботиться о детях. Тетя Шаима дала ей какое-то снадобье, которое должно предотвратить наступление беременности, и мама надеялась, что после Рохилы детей у нее больше не будет. Не знаю, что это было за средство, однако в течение четырех лет оно действительно помогало. Но однажды мама-джан поняла, что живот у нее снова начал расти. Мама молилась и молилась. Она делала все, чему ее учила тетя Шаима, — разные хитрости для того, чтобы родился мальчик, но все оказалось напрасно. Разочарованная и испуганная, она назвала новорожденную Ситарой и стала в страхе ожидать того дня, когда папа-джан вернется и обнаружит, что в его доме появилась еще одна девочка.

А затем к власти пришел Талибан. Хотя талибы были лишь очередными марионетками в междоусобице, их режим набирал силу и расползался по стране. Поначалу смена власти никак нас не затронула, но затем девочкам запретили ходить в школу, музыка и танцы тоже оказались под запретом. Мама-джан вздыхала, но, как и прежде, занималась повседневной рутиной, стараясь не обращать внимания на происходящее за пределами маленького домашнего мирка.

Затем вновь все переменилось, до нас стали доходить слухи, что Талибан пал. Абдул Халик собрал боевые отряды — верных воинов, призванных защитить честь своего полевого командира, — и вновь начались обстрелы, взрывы, плач, похороны. А вскоре ликующие мужчины стали возвращаться домой. Наша деревня вновь стала нашей.