Желтый лик - [14]

Окровавленный клерк отправлен на рикше домой, лужи и пятна крови на полу бои тщательно замыли спиртом, и ночная жизнь бара продолжается, такая же пьяно-угарная, откровенно-животная, удалая… Воздух, насыщенный перегорелым алкоголем, табачным дымом и потом полуобнаженных, горячо возбужденных тел, одуряюще мутит головы. За столиками женщины ласкаются к мужчинам, целуют их и клянчат напитки, тут же выливая содержимое рюмок и стаканов под стол, чтобы получить с хозяйки больше процентов… Все так же, в такт ритму, изгибаются в танце пьяные пары, томные и усталые, обессиленные бессонной ночью и разгулом.

Мендель играет, устремив застывший взгляд на красные драпри отдельного кабинета. Понемногу зала пустеет. За столиками остались доканчивать прогульную ночь небольшие группы мужчин, сонные и вялые, падающие с ног. Женщины также размякли и странно выглядят в резком свете электричества малеванные лица, словно кукольные маски, вывалянные в пыли. Они громко зевают, широко раскрывая рты, беспрерывно плюют от тошноты, поблекшие и безобразные, с остро выступающими наружу, сквозь стертый слой красок, крема и пудры морщинами, угрями, прыщами и синяками…

Неожиданно всколыхнулись красные драпри и скрипнула дверь отдельного кабинета. Прищуривая глаза от чересчур яркого света, выходят в залу Сарра и мичман, смущенно оправляя на себе платье, направляясь к выходу. За ними услужливо подпрыгивает бой, их испытующе провожают нагло-любопытные взгляды мужчин и женщин… Через короткое время Сарра одна возвращается в залу, побледневшая, томная и усталая, с влажными глазами и растрепанными волосами.

Она лениво опускается на первый попавшийся стул, безвольно опустив белые, змеевидные руки вдоль тела. Ее сейчас же зовет к своему столу полный пожилой мужчина, завсегдатай бара. Она безмолвно садится возле него, привычным движением опрокидывает себе в рот стакан вина и одну минуту прислушивается, как тихо плывет комната пред нею, приглядывается к быстро мелькающим электрическим лампионам, окрашенным в туманно-пестрые цвета… Затем ей опять становится тепло, обычно и безразлично, как всегда. В мягком тумане уплывает противное, багрово-красное, вспотевшее лицо англичанина, склонившееся к ней на грудь, заглушаются звуки и голоса вокруг. Только губы, необычайно толстые, слюнявые, выпукло и остро торчат у ней пред глазами, точно видимые через увеличительное стекло…

Светает. Заспанные женщины, преодолевая сон, с нетерпением дожидаются ухода последних гостей. Один из них уснул, свесившись головой со стула, широко раскрыв огромную волосатую пасть с черными гнилыми зубами. На эстраде музыканты упаковывают инструменты. Вялые бои снимают со столов мокрые, грязные, залитые напитками скатерти, сдвигают в один угол мебель, лихорадочно убирают залу. В наступившей тишине явственно доносится из ближайших китайских фанз пение петухов, остро, с надрывом, звучат голоса уличных разносчиков, один за другим раздаются гудки со стороны Набережной, из фабричного района Пу-Туна…

Свежий ветерок овевает приятной, оживляющей прохладой сонные лица женщин и музыкантов. На улице, у дверей бара, их дожидается длинный ряд рикш. Они усаживаются в каретках и поодиночке уплывают в светло-голубую даль узенького переулочка. Бесшумно-мягко покачиваются резиновые колеса по рытвинам и ухабам китайского города и ритмично хлопают в голубой тишине голые пятки рикш…

В полутемной, затхлой каморке встречаются у постели ребенка Сарра и Мендель. Здесь, в сонной полумгле, все происшедшее «там», в баре, чудится им далеким, кошмарным сном. Привычными движениями они сбрасывают с себя платье, пропитанное противным запахом перегорелого алкоголя, и безмолвно делят меж собой ложе по обеим сторонам ребенка… В душе у них так много накипело, много хотелось бы высказать друг другу, но так трепетно раздается в тишине, вместе тиканьем часов, хрупкое дыханье девочки, так ноют усталые члены, так припадает к подушке тяжелая голова, что мысли сразу застывают, замирают и ненужный болтается во рту окоченевший язык…

Через короткое время комната оглашается беспокойным храпом. Немо застыли на стенах тени. Лишь часы на подоконнике продолжают неумолчно рассказывать о чем-то важном, существенно необходимом, чрез равные промежутки хрипло отзванивая время…

Синово

Медленно-медленно, из неясной, туманно-синей грани ночи и дня, рождается день…

Ночь ползла тихая, безлунная, мрачная, как черный зловещий ворон накануне несчастья. И, хоть город — большой, многолюдный, а топот гетт по деревянным мосткам и грохот колес неумолчно отдавались в ночной тиши, хоть на углах безнадежно мерцали блеклые, жидкие огни фонарей и изредка долетали из городского сада высокие ноты музыки, но Синово, больной и слабой, чудился многоголосый вопль и отдаленный запах кладбища. Смешанный запах тления и пышных цветов не оставлял ее всю ночь…

Сквозь тонкие перегородки она слышала голоса, хохот, шепоты и страстные, любовные лобзанья подруг и мужчин, грустно и нежно плакали струны кото и, по временам, ломились в тонкие дверцы ее клетушки подвыпившие солдаты, японцы и иностранцы… А когда ночной шум «веселого» дома приутих, когда беспокойный храп и неожиданные сонные вскрики раздавались почти во всех клетушках по обеим сторонам длинного коридора, Синово вышла на крыльцо и села на порог, поджав под собой миниатюрные бронзовые ножки…