Желтый караван - [47]

«Буратино» принес бутылку ликера.

— Я сама, — Леля взяла бутылку.

— У вас с собой караван?

— Зачем бы мне ехать? Как я догадываюсь, вы возвратите письмо, я отдам караван?

— Не… совсем так, дорогая. Вы отдадите караван, напишете расписку о том, что спровоцировали мужа, дадите этим дурдомовским сведения о его сумасшествии и выполните старое условие о транспортировке каравана. Бедного Василька надо выручать.

Леля с наслаждением выпила рюмку:

— А вы?

— Я… уже.

— Кровь из носа?

— Во-во. Так как? У нас четыре условия. Но и вы не внакладе?

— Я?! Конечно-конечно!

«Буратино» беспокоил ее взгляд. Что-то отчаянное в нем.

— Вы, мне кажется, недовольны. Леля! Квартира, машина, дача! Бедный Василек отдал вам все! Этого мало?! У меня, представьте, дорогая, этих трех ключей в жизни не было и не будет!

Тут он опять наврал.

У «Буратино» (его подлинная фамилия осталась неизвестной, во всяком случае, он не был ни Смирновым, ни Ивановым) имелось значительно больше ключей. Еще его папа, тоже менявший фамилии неоднократно (выясняя одну, находили под нею другую, и эта череда тянулась до времен царя Ивана Васильевича, а далее, под грудой слежавшихся веков, уже ничего раскопать не удавалось), имел целую связку ключей от различных движущихся предметов и крытых помещений. И иному Славе (если Славе?) уже в те времена дозволялось ими пользоваться. Иначе он сделал бы это без дозволения. Беда в том, что он унаследовал вместе с ключами и неудержимость. Ему всегда чего-то не хватало, и он хватал то, чего не хватало. В раннем детстве руки у него всегда действовали раньше головы. Тогда он получал по рукам. В юности — по морде. Он научился приемам защиты и из каждой схватки выходил, согласно законам Дарвина, все более скользким и гибким. Может быть, он менялся на глазах согласно законам Лысенко? Во всяком случае, он полз неудержимо. Те биологические системы, с которыми он встречался до сих пор, были устроены слишком похоже меж собой и действовали гораздо медленнее. Апатия съедала их. К каким же вершинам он полз?.. Хватит про него.

Леля выпила тут же и вторую рюмку и, подняв бутылку, посмотрела сквозь нее на свет — много ли осталось. В темном ликере плавала горсть звезд — просвечивали бра.

— Что, дорогая? Не можете согреться? У вас дрожат руки. Мороз?

— Значит, четыре условия?

— А как быть? Необходимо получить наш минимум.

— И другого варианта нет?

«Буратино» удивило, что у нее серое лицо. Так замерзла на улице? Он усмехнулся и сказал очень твердо:

— Нет. Это окончательно!

— Очень, значит, жаль, — пробормотала Леля.

Она встала и протянула сумочку «Буратино». Он взял ее и, все усмехаясь, стал расстегивать замок. Леля же трясущейся рукой поймала за горлышко бутылку с ликером, подняла ее, едва не уронив, и быстро ударила ею, сама при этом вскрикнув, «Буратино» по темени.

Звук получился глухой и короткий. Она ударила еще — по лбу.

«Буратино» выпучил глаза, челюсть у него отвисла.

Леля достала, торопясь и путаясь в складках, из кармана платья кинжал с пластиковой мягкой рукояткой (сувенир, подаренный ей кем-то из поклонников балета «Кармен») и подошла к «Буратино» сзади.

— Так-то! — сказала она. — А мне говорили, что надо бить пустой бутылкой, а то полная может расколоться.

— Да-да, — согласился «Буратино» — я ничего не понимаю… что-то упало?

Леля приставила кинжал к его шее под затылком:

— Не двигайся! Сейчас соображаешь?!

— Колет! — по его длинноносому, нелепому лицу струйками покатился пот. — Что вы?

— Это верное место! Я проколю тебе мозги! Где письмо?!

— У… у вас дрожат руки! Колет! А я… потерял письмо! Оно где-то здесь! Больно!

— Сейчас, подонок, — будет не больно!

В этот момент Лелю схватили за волосы. Тишкин швырнул ее на пол и ударил ногой.

— Браво! — старец Аввакум захлопал в ладоши. Второй акт протекал под бурные аплодисменты. Играли сплошь народные артисты. Смутило старца только появление «аэростата».

— Это еще что?! Ну-ка! Бородатенький! Небось отдохнул, милый! А теперь дай лысому! А то…

Внуки стали барабанить в дверь:

— Деда! Чего показывают?! Какая программа?!

— Спать! У меня своя программа! Как в Японии! Шестьсот второй канал!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Ржевский видел в невероятной дали светлое длинное облако-полоску над безграничным океаном.

У него что-то случилось со зрением: все время набегали какие-то светящиеся пузыри, все струилось и мерцало. Он пошарил руками в этой каше из пузырей и струй и нащупал их, податливые, крошащиеся предметы, из которых в лицо посыпалась труха. Наконец в распадающемся пространстве попался твердый предмет — будто бы ножка кресла.

Голова болела смертельно. Он попытался сесть, попал головой словно в паутину и поцарапал лоб о какой-то угол. Пространство начинало оформляться в твердое и острое. Сев, он задохнулся от тошноты, и его вырвало.

Окно? Это окно. Текучее, разрываемое волнами, как отражение в темной воде, которую он вспучивал своими жалкими попытками двигаться. Ночь? Руки, связанные темной водой, проваливались в рыхлые поверхности, по рукам и лицу пробегали какие-то насекомые? Пауки? Он все-таки встал, словно всплыл над липкой трясиной, но опять опустился — кривой мир с окном ушел в сторону. Но снова встал. Стоял в трясине и вспоминал. Что-то вспомнил. Вспомнил, что надо идти и что окно должно быть напротив двери. Так обычно бывает. Шагнул дважды и уперся в дверь. Опустился на колени. Ухо прижалось к двери. Дверь была как каменная. Где-то за нею шелестели голоса. Женский голос.