Желтый караван - [32]

— Ну ты! Пойми, что в столбиках нейронов, из которых состоит кора моего мозга, возникают перерывы и подкорка освобождается. Понял? Это порок, заложенный в моих генах! Что же делать?!

— Не говорите чепухи, Гена! — опять уселся в постели стриженый. — Кора есть крайний эксперимент. У каждого из нас она есть эксперимент, так как есть она самый нежный, самый сложный росток непрерывно усложняющейся материи! С неизбежными неудачами…

— Со слепыми ветками! — безнадежно продолжил «Геракл». — Как мы видим на примере моих мозгов… ихних столбиков.

— Мужайтесь, Гена! В конце концов, частью ваших нейронов и глии вы же продолжаете творить! И неизвестно, что ценнее: стереотипное мышление посредственности или ваша алогичная башка…

Санитарка подобрала ананасные корки и вышла. Теперь из сравнительно нормальных людей в палате остался только санитар, севший на стул у двери. «Геракл» же говорил все тише и непонятней, руки его, вздернутые над койкой, увядали, опускались — прозрачные стволы беловатых растений в сумерках подводного царства.

Тишкин неловко лежал, боясь пошевелиться.

— Творец парадоксов, — заключил сосед справа. Свет чуть касался его несуразно длинного лица с лошадиными глазами. Он спустил на них морщинистые, как грецкие орехи, веки. У соседа в ногах тишкинской кровати на веках были вытатуированы синие глаза — мертвые, бессонные.

— Не заснешь никак? Как звать?

— Василий Яковлевич Тишкин.

— Васек? Ну что тебе сказать? Я тут в третий раз. На свету я в кабэ работаю… люди тут приличные. Есть, конечно, алкаши, уголовники чистые есть. Убийца вон подремывает. А у тебя болит, что ль, чего?

— Ничего. Кажется, ничего.

— Тоски тоже нет? Голоса потусторонние не слышишь? Чего тебе тогда?

— Тут на лапу берут? Не слышал?

— Говорили, один тут написал, что заведующему триста миллиардов взятку дал. Долларов. Того, само собой, давай вызывать, стыдить, мол, положи обратно. А тот, мол, вы что? Люди добрые?! Да таких-то денег во всей стране нет! Как это триста миллиардов? Валюты?! А те говорят: а? так он у вас небось сумасшедший, что ли? Тогда, мол, мы все поняли, тогда прощаем, идите, мол, себе, продолжайте свою благородную деятельность…

Таблетки начинали действовать. Тишкин с трудом размыкал веки.

Под утро побежали по потолку огненные прямоугольники и тени оконных рам от фар машины.

— Если к нам, то минут через двадцать из приемпокоя приведут. А ты все не спишь?

— Я спал, — сказал Тишкин.

Он вспомнил брошенную квартиру, сплющенные рюмки, холодный, гадливый взгляд Лели. Самое страшное — располосованную милицейскую шинель, и внезапно заплакал, как плакал очень давно, в незабвенном детстве — навзрыд, с остановками дыхания и всхлипами.

— Не берут! — рыдал Тишкин. — Ничего не берут! Триста миллиардов!

Кругом уже начинали подниматься. Старикашка ушел из палаты в коридор и читал газету старикашке санитару, который с серьезным видом выпячивал губу и кивал.

— Вы чего ревьмя ревете? — подошла сестра.

— На лапу хочет дать, — зевнул сосед с лошадиными глазами.

— Реветь тут нечего, — запретила сестра, — мы-то вчера думали вас в реанимацию. Дежурный доктор белую горячку подозревал. А я гляжу, что видениев-то нету у вас.

— Нет есть! — крикнул Тишкин.

— Ну смотрите, вам виднее. Успокоительного дать?

— Врача хочу!

— Придут скоро. А вы, Махорский, покажите товарищу, где и что.

— Естественно, — засмеялся Махорский, — и пряник дам, чтобы не ревел.

— Сорокин, Кравцов, Кучеров! После завтрака на уколы! Подъем! Ребятки! Заправляем постели! Мальчики!

— Я позвоню! Я наведу порядок! Ей в психиатрии не работать!

— Кому? Ларисе Алексеевне? Ты что? Хорошая баба! Пошли в апартаменты!

Они вышли в большую комнату со столами и телевизором. Те, кто уже умылись, — ели. Из буфетного окошка подавали тарелки с кашей и творогом. Третий за их столиком доставал из кармана и поедал кусочки колбасы. Круглый, лобастый мужичок, со щеками как у хомяка.

— Поешь-ка! — поманил он Тишкина. — А то растерялся, дружок, обиделся. А я тебе — колбасочки, а ты мне — письмецо подпишешь!

Голос у него был рыхлый и тусклый. Видно, он говорил давно и ел-то непрерывно, наверное, чтобы непрерывно говорить.

— Пишем коллективно! Насчет налимов. Я за правду сижу-то. По политическим мотивам! Я что придумал-то! Изобрел метод питания! Налимов извести! Да! Выбрать денек погожий, денек такой, чтобы всем приятно. А? И всем миром, всей страной сесть по бережкам и враз выловить всех налимов во всех реках страны! И вся рыба, которую они сейчас жрут, будет расти и размножаться! Завались!

Подошел Махорский с тарелками.

Включили телевизор. Сели играть в домино четверо серьезных юношей с бородками.

— Вот с этими осторожней, — кивнул на них Махорский, — по ним нары плачут. А бороды — для маскировки, мол, психиатры бородатых уже всех сумасшедшими считают.

— Убираем палаты! — командовал санитар. — Кто в третьей староста? Не выбрали еще?

— На работу! — из коридора выкрикивали фамилии. — На трудтерапию!

— А какая работа?

— А по способностям! Кто трактаты пишет, кто с метлой, один «бугор» ездит учреждением руководить, ленивые — пакеты для лаврового листа клеют. Все я тебе расчихвостил? Тогда давай на самостоятельную жизнь. — Он подмигнул лошадиным оком: — И я, сам понимаешь, не загорать сюда пришел. Пойду покурю.