Желтое воскресенье - [9]

Скрипач, не прерывая игры, как мог защищался от безжалостного света ртутной лампы, поворачивался боком, перемещался по краю сцены, наконец остановился, прикрыл глаза, положил голову на плечо — казалось, заснул. Теперь его ничто не отвлекало, волшебные звуки музыки полились в зал.

Сидя близ сцены, Громотков пристально следил за игрой скрипача, смычок плавно взлетал, обрушивая на публику каскад тонких печальных нот. Механик еле успевал следить за рукой: белая узкая кисть в обрамлении накрахмаленного манжета словно запаздывала в широком стремительном ритме мелодии, но тонкие сухие пальцы, бегающие по грифу, были так послушны, так выразительно точны, что казались живыми существами. Одухотворенная работа пальцев поразила его воображение больше всего остального.

Позже, проходя по улице Челюскинцев, Громотков увидел скрипку в витрине музыкального магазина. Его любопытство было так велико, что он вошел и попросил продавщицу, смуглую, пухленькую девчонку, показать инструмент. Механик держал скрипку в руках осторожно, внимательно разглядывая лакированную поверхность, впервые в жизни касаясь ее руками; простой вид скрипки разочаровал его; он не мог поверить, что вот это все и есть. Но геометрическая точность линий, звонкость сухого дерева необычайно подействовали на него. Это было нечто большее, чем дерево, казалось, что такая форма имеет душу предмета; механик вскоре догадался практическим умом, что сила маленького инструмента не столько в объеме, сколько в устройстве воздушных полостей, в изгибах и пропорциях и в звуках самого дерева. Взяв в руки смычок, Громотков скользнул им легко по струнам, ожидая тонкого печального тона, который раньше слышал, но скрипка неприятно пискнула, вызвав оскомину на зубах.

— Смычок надо помазать канифолью, тогда она заиграет, — сказала продавщица. Но Громотков ничего не понял из того, о чем она говорила, опробовал инструмент доступным себе способом — легко прищелкнул корявым ногтем по плавному изгибу спинки. Раздался сухой приятный звук. Громотков успел поднести инструмент близко к уху, шмелиное гудение еще продолжалось долго. В глазах молодой продавщицы появились удивление и испуг, темные раскосые глаза настороженно-внимательно следили за манипуляциями странного покупателя.

— Хорошая скрипка, со Знаком качества!

— Я понимаю, — нерешительно покачал головой механик.

Девушка, видимо сбитая с толку неопределенностью ответа, спросила:

— Завернуть?

— Я не умею… — растерянно, с сожалением улыбнулся механик.

— Жаль, скрипка весьма хорошая, выпущенная в середине квартала, — бесстрастно повторила продавщица.

— …Сте-па-но-вич! Обед простынет!! — прервала его мысли повариха Жанна грубоватым и сильным голосом, пристукнув дважды в приотворенную дверь.

Громотков только хмыкнул в ответ, ему вовсе не хотелось есть, сам вид привычной пищи вызывал отвращение. Кроме того, желаемого отдыха не получилось. Думая так, он вдруг решился на рыбалку.

Механик подошел к тумбочке и принялся разматывать стеклистую леску, ища в ней обрывы и изъяны. Смятая коробка «Казбека» была старой, обшарпанной по углам, черный глянец знаменитого всадника в разлетающейся бурке потерял первоначальный блеск. Рисунок был исколот острием крючка. Он давно искал новый материал, чтобы заменить коробку, — кусок пенопласта, куда бородка японского крючка входила бы мягко, но прочно.

Громотков сел укромно на корме, среди разбитых ящиков, бухт каната, бесцветная нитка скользнула бесшумно в зеленоватую воду, зато коробка, трепеща, словно живая, прыгала по железной палубе. Он пытался разглядеть блеск крючка и красную тряпицу — приманку для рыбы, но в зеленоватой мутной толще ничего не было видно. Отвлекшись, Громотков стал разглядывать противоположный берег; на красной крыше сельсовета кто-то тюкал топориком, звук «тюк-тюк-тюк» долетал ослабленно; кроме того, северный ветер все крепчал, выцветший флаг на мачте держался почти горизонтально.

Клева не было. Солнце продолжало слепить, однако по-северному грело плохо; утомившись от блеска, механик прикрыл глаза и незаметно для себя задремал.

Вскоре он услышал голос жены:

— Опять робу в угол поставил, ландскнехт проклятый, грязь в квартире разводишь, тридцать лет с тобой воюю, и все без толку.

— Ну, Маш! Ну, довольно, ей-богу! Я устал.

— Все вы одинаковые, черти — как что, так устал. А тут как юла: работа, дом, кухня. Это в вашем мужском государстве называется — эмансипация. Вам бы рожать научиться, полностью поменялись бы ролями. Куда это только правительство смотрит, барчуков из вас делает, в пятьдесят пять лет на пенсию!

Сначала он хотел ответить миролюбиво, но, удивляясь ее неожиданной горячности, заговорил сурово:

— Ну, Машенция, ты и даешь!!! Опупела, что ли?! Что люди-то за стенкой скажут?!

— Ладно уж, — смягчилась жена. — Кабачки будешь есть?! Со сметаной?

Механик спал, но отчетливо сознавал себя во сне. Слышал звук собственного голоса и раздраженный голос жены и видел отчетливо картинки сновидений, но все-таки это не было сном, работало воображение. Вдруг кто-то неожиданно тронул его плечо.

— Маша, фу, как ты меня напугала!