Желтое воскресенье - [8]

Мать, не видимая за дрожащей ситцевой занавеской, пришептывала, гукала, сладко уговаривала мягким говорком дитя, а то вдруг закипала, сердилась, но ребенок все плакал, не переставая, жалобно и тоскливо.

— Санечка! Сашуня! Миленький мой, успокойся! Ну поглядите сюда, поглядите на него! Что же это с тобой делается, горюшко мое?! А?!

— Мальчонка али девка? — неожиданно спросил другой, старушечий, голос.

— Да дите! — ответила молодая, сердясь на незнакомку за ее вмешательство.

И снова, обращаясь к ребенку, проговорила:

— Ну надрывайся, надрывайся, шельмец, может пупок накричишь…

— Чего делала?!

— Да усе уж, — расчувствованно продолжала молодая, — и клизмочку, и водички давала с сахаром. Кричит себе — и все, в каюте кричал, здесь кричит, ох и замуздыкалась я с ним.

— А батька где же?

— Батьки на сегодняшний день нету! Он нас на блондинку променял, шесть месяцев паразита с моря ждали, а он с буфетчицей на юг устебнул.

— А ты к партейным обращалась?

— Да че партейные, не такие мужики, что ли?!

— Эхма! Как была спокон веку антогонизма между полами, так вся и осталась… А может, щетиночка на спинке повылезла?!

— Да вроде бы нет! — растерянно ответила молодая. — Я мякишем усю до попки прокатала, еще яичком вареным.

— А ты попробуй через дверную ручку умыть его.

— Как это?!

— Средство такое!!!

— Да будет вам мистику разводить!

— Мистика не мистика, а средство хорошее.

Потом строго и требовательно приказала:

— А ну-ка, мать, дай сюда мальца, а то и верно замуздыкалась.

И, взяв на руки ребенка, она певуче стала его баюкать и беспрестанно говорить что-то бессвязное, пустое, но сердечное и приятное для слуха, спокойные материнские слова.

— А-а-а… — пела она который раз, в перерывах между словами.

Так она ходила мимо иллюминатора, то появляясь в нем, на просвет, то исчезая. Ровный ли голос женщины подействовал на ребенка или еще что, но он заснул, причмокивая и всхлипывая во сне.

— На, бери, день на ночь поменял, — сказала старуха.

Механик тихо лежал, укрывшись простыней до подбородка, отдыхал, блаженно перебирая в сознании разговор женщин: старой, чей четкий контур то возникал, то расплывался на мутной синеве занавески, и беспокойной молодой матери, видимо южанки, которая несла свое бесценное жадное до еды, чмокающее во сне дитя.

— Искусственник?!

— Како там!! Молочник!! Питюнь растет! Усю грудь вытягнет, пока наисца. Весь в батьку-подлеца: того легче похоронить, чем накормить, — прибавила молодка не то с гордостью, не то сердито.

В эфире раздался щелчок, и тотчас голос, сломанный на полуслове, закончил:

— …белиус!!

Громотков не мог понять значения незнакомого слова, но торжественный тон не оставлял сомнений: речь пойдет о возвышенном — о музыке или стихах.

Он положил книгу под подушку и приготовился слушать в любимой позе, заложив руки под голову. «…белиус — это либо дирижер, либо исполнитель», — подумал механик, и в эту же секунду скрипач ударил смычком по мажорным струнам.

Громотков потихоньку вспоминал. Концерт заезжего скрипача… сцена, полусвет… фрак… пустые ряды кресел…

Мурманск потихоньку пустел. Еще утром Громотков шел усталый и злой. На себя; на жену — укатила под Ленинград, в Колпино, к золовке на клубничку; на золовкиного мужа, ветреного мужика, штатного ухажера, отчего приглашение «на клубничку» имело неприятный оттенок; отчасти на Гликмана — представителя Регистра, человека умного, но хитрована, который всегда придирался при приеме котельного хозяйства.

И вот как бывает: день, обещавший суматоху, нервозное напряжение, сам собой разрешился, превратился в свободный, а главное — бездумно-счастливый, в один из дней, когда все задуманное получается, без видимых усилий. Жена оказалась у родителей в Щекино, золовка-трепуша, как всегда, подвела, Гликман внезапно заболел гриппом, и судовые котлы «Державина» после ремонта принимал незнакомый инспектор. К четырнадцати часам, сделав мелкие замечания, инспектор подписал приемочный акт. А в пятнадцать тридцать Громотков, слегка навеселе, — с Воробьевым выпили по рюмке — был уже совершенно свободен, не зная, чем себя занять. Он уже шел через площадь Пяти Углов, как всегда присвистывая на ходу, в мышцах молодо гудела кровь, он поднял голову к небу, тихо засмеялся и ударил носком ботинка подвернувшийся голыш. Он шел, слегка касаясь ногами асфальта, каждая жилка его тела звенела туго и радостно…

…Музыкант держал инструмент небрежно, на весу, как держат авоську… потом медленно — казалось, неудобно — устроил скрипку в гнезде между плечом и щекой и, уже не глядя в зал, шумно два-три раза ударил смычком. Но что-то не получалось, мешало; он даже пошевелил плотными плечами, не отнимая скрипки, опустил локоть вниз; защемленная скрипка была продолжением острого подбородка; свободная правая рука что-то мараковала над грифом. Наконец он закончил приготовления и легко, как бы отлаживая скрипку сверху, провел смычком, вывел бесконечно длинную печальную ноту…

— Сибелиус!!!

«Вот-вот! Сибелиус!» Громотков вспомнил разгадку прерванной фразы: видимо, радист Волобуев переключил голос столичного диктора на полуслове.

…Вначале игра скрипача не трогала Громоткова. Плоское рябое лицо музыканта, высвеченное ослепляющим светом, ничего, кроме раздражения, не выражало. И только глаза, спрятанные в глубоких глазницах, сияли сознанием превосходства. Музыкант играл рассеянно, позволял себе зыркать в зал. Громотков отвлекался по сторонам, ерзал на стуле, переминался и механически скручивал обтрепанную голубоватую ленту бумаги — что осталось от входного билета.