Желтое воскресенье - [43]

А потом — потом он получил их назад, все тридцать штук писем и телеграмм, завернутых в хрустящую бумажку и перетянутых крест-накрест пеньковым шпагатом.

Он долго хранил их в каюте в служебном сейфе, но однажды, перечитав одно за другим, сжег, — это уже потом, когда узнал подробности и представил:

«Три дня гремела пурга, метельная стена снега то приближалась к домику станции, то отдалялась, и, соответственно, окна были то совершенно слепыми, то на десяток метров зрячими. Деревянная пристройка, где помещалась рация, жалобно скрипела и раскачивалась. Здесь по-своему было уютно: теплое, обитое шкурой кресло, десяток любимых истрепанных книг да замоченная в тарелке рожь, уже пустившая блестящие изогнутые коготки. Она сидела в избушке одна, трое мужчин станции — начальник, гидролог и врач — ушли проверять песцовые пасти, оставленные на месте осеннего прикорма зверей. Пурга началась сразу, когда мужчины ушли, но Айна не волновалась за них: еды у них было в достатке; кроме того, были ружья, а весной в тундре не пропадешь; все остальное не имело значения, — теплую собаку под бок и поглубже в снег — вот и конец пурге.

Сбросив дрему, Айна встала и принялась за уборку. Вымела пыль из углов, стряхнула коврик, протерла полки, затем перебрала в ящике запасные радиодетали: необходимые оставила, а ненужные положила в цветную коробку из-под печенья. Потом принялась за угол, где стояли тяжелые кислотные батареи; неизвестно зачем привезенные, сейчас они использовались вместо тумбочек и часто мешали в работе. Передвинув одну, другую, Айна принялась за третью и, подняв ее за угол, почувствовала, как необычно резко внутри обожгло живот, словно воткнули острым. Затаив дыхание, она переждала боли и снова занялась работой. Но вскоре, бросив все, присела в кресло. Посидев несколько минут, встала, осторожно поднялась, проверяя боль в пояснице, а проверив, успокоилась, снова занялась делом. Только через сутки почувствовала температуру и сильный озноб.

Весенняя буря ломала лед, швыряла большие куски на берег, и лед крошился острыми кусками, как солодовый сахар. Ей стало хуже; чтобы унять боль, несколько раз прикладывала грелку, но ничего не помогало, тогда запросила по рации помощь. Ей сообщили, что две группы выехали: одна из становища на собаках, другая — из Экклипса на вездеходе. Но связь с вездеходом вскоре оборвалась.

Двое суток Айна лежала в бреду.

Наконец вертолетчики из полярного авиаотряда прорвались в открывшееся погодное окно и за шесть часов лёта, почти на бреющем, доставили ее в Диксон.

Через полчаса она лежала на операционном столе.

Трое суток после этого она сохраняла здравый смысл, двое была в беспамятстве, а на шестые умерла».

Значит, она умерла, когда в природе наступило равновесие сил, стихла пурга, с нежной суровостью светились звезды. С этой минуты и до самого утра Айна неотступно держалась в усталом сознании Рогозы. Он вспомнил и вынужденную стоянку «Красина» в той же бухте, и домик на взгорье, и падающий снег в августе, и боль, пронзившую навсегда.

Рыжее утро еще дремало в ресницах, когда Рогоза встал, помылся бодрящей водой из колонки, оделся и пошел на базар. Город уже встал. До рынка Рогоза добирался долго, медленно и сонливо раскачиваясь на заднем сиденье троллейбуса.

Рыночная площадь оглушила звуками, криками, и разноголосые «тары-бары» мощно поднимались вверх, где в сатиновом небе палило солнце.

Очередь за огурцами змеилась лениво: вперед, на месте и снова вперед — всего десяток шагов за полчаса по белому солнцепеку. И Рогоза уже подумывал уйти, но вдруг подошел ближе к одинокой старушке, стоявшей впереди очереди, и попросил:

— Мамаша, товарищи, разрешите без очереди! Целый год живого огурца не видел!

Старушка приветливо посторонилась.

— Вам который? — с охотой подхватила ловкая продавщица.

— Да любой, — махнул Рогоза, — который посмешнее.

Рогоза повернулся затем к старушке и весело сказал:

— Ну, мамаша, спасибо за доброту. Дай вам бог чего хочется и без очереди.

Старая женщина обернулась, глаза близоруко сощурились, и, отчего-то волнуясь, сбивчиво, но отчетливо проговорила:

— Да это же Ваня! Откуда?! Рогоза! Вот так — встреча!

Рогоза неловко качнулся, словно ударился о невидимую преграду, как муха о стекло.

Он даже ощутил эту легкую силу удара, но не удивился.

— Нина Корниловна!!!

— Да, Ваня, это я, это я!!

Выражение страха и удивления все еще держалось на ее лице.

Теперь он узнал ее, он вспомнил даже давнее прозвище ее — Колючка. И от этого смешался и покраснел.

Очередь, вначале любопытная, теперь равнодушно оттерла их в сторону.

— Ну, здравствуй, Ванюша, какой же ты теперь?! Дай поглядеть-то!

Она внимательно осмотрела его. Протянула тонкую нервную от волнения руку, и Рогоза осторожно, бережно, как завядший цветок, подхватил ее.

Он видел: она изменилась, похудела, стала суше, фигура охвачена широкой юбкой, в пепельных волосах блестит стеклянная брошь в бронзовой оправе.

— Ваня! — воскликнула она. — Да ты ж седой, мальчик мой! Сколько же тебе?! Тридцать, сорок? Нет, что это я! — она сердито взмахнула рукой. — Конечно же, сорок!

Сначала она потрогала его рукой, затем прижалась к плечу, и в этом робком движении было столько тепла, что Рогоза с трудом удержал тугой комок.