Желтое воскресенье - [44]

Она спросила:

— Где же ты пропадал, Ванюша, все эти годы? А? — Она качнулась в сторону, видимо что-то мешало ей сосредоточиться только на нем. — Столько лет, столько лет!

Молчаливая и незаметная до сих пор природа вдруг преобразилась, выше стало солнце, суше земля, а звуки — громче.

Они остановились в тени; там в густых кронах с веселым щебетом гнездились птицы, из темно-зеленой гущи падали на них то лист, то сухая корочка дерева.

— Где же ты был, Ванюша? Рассказывай! Ну! — И тут же перескочила на другое: — Помнишь Горохову Катю? Русачку. Как вы безбожно влюбились в нее, вы, переростки войны, знаменитые ухажеры из восьмого «Б». И она была под стать вам, стройная, веселая, мальчишеская… Но, Ваня, теперь это злая и вредная бабка, ей-богу!! А где твой друг — знаменитый Солянкин? Говорят, он вырос до главного инженера завода где-то на Украине. Из вашего класса больше никто не вышел в люди, но какие вы были милые дураки! Теперь таких нет…

Рогоза мучительно пережидал этот поток, он хотел остаться в легком бездумном состоянии и внутренне протестовал против ее любопытства, которое неизбежно приводило к одному вопросу.

— Айна?! Ты помнишь? У вас что-то намечалось…

— Нет, — храбро соврал Рогоза. Он тут же сник под пристальным взглядом.

— Ну ладно, Ваня, как у тебя?

По сухому быстрому взгляду Рогоза понял, что она вспоминает его — маленького глупого школьника; он видел, как напряжено было ее лицо, всегда доброе, всепрощающее. Он снова ощутил себя маленьким, никчемным Ванькой, не знавшим важного урока, может быть самого важного в своей жизни.

— Как у всех, — ответил он.

— Но ведь «как у всех» — это плохо, Ваня!.. Я учила вас не только алгебре, геометрии.

Она замолчала, казалось, надолго, но вдруг буднично свернула разговор:

— А я вот уже на пенсии…

Рогоза стойко держался до этой поры, но, осознав умом, сколько радости, горя, успехов и неудач, сколько всего было пережито за эти годы, что могло уместиться в целую жизнь, — он содрогнулся от этой мысли. Он вдруг почувствовал себя таким же старым, как его учительница. И стена, искусственно воздвигнутая им для отражения сильных чувств и переживаний, не выдержав внутренней борьбы, легко распалась, полня грудь острой, пронзительной жалостью.

Лицо его стало неожиданно мокро, он почувствовал это. Он отвернулся, но слезы сами катились по лицу, он ничего не мог поделать с собой. Нина Корниловна тихо стояла рядом, взволнованная минутой, глубоко и пристально разглядывая его сморщенное, жалкое лицо, потом потянулась к голове, но, не достав до нее, погладила плечо горячей ладонью.

— Нина Корниловна! Простите! Понимаете, я вернулся, вернулся, вернулся…

Казалось, он говорил простые, понятные слова, но всего объяснить они не могли, слишком тяжела и высока была цена этих слов — за ними целая жизнь.

— Мальчики мои! Я молилась за вас, чтобы вы не мучались, чтобы вам было хорошо, но, как видно, и это не помогло.

Ее глаза тоже повлажнели, но, упрямо протестуя против того горького чувства, которое внезапно поднялось в ней, старая учительница резко напустилась на Рогозу:

— Ну же, Ваня! Иван! Мачта линейного корабля!!!

Рогоза замер, задохнулся от внезапного, радостного, забытого.

— Как, вы еще помните мое прозвище? Нина Корниловна!!

— Как и свое, — уже спокойно ответила она.

Время было возвращаться домой, но Рогоза не торопился, всячески тянул, чтобы вернуться к вечеру — времени, удобному для расставания. Ему казалось, что в темноте его лицо не будет так заметно, как теперь, и это облегчит тягостную минуту прощания с Федором и Клавой. Теперь он мысленно торопил солнце, но оно, как и время, казалось безмерным.

Рогоза уже успел привязаться к новым друзьям. Они относились к нему по-братски, не притесняли в поступках. В них он видел крепкое, правдивое начало, то, чего в последние годы так не хватало ему. Тогда он решил: пусть все получится само собой.

Время потянуло к вечеру: в воздухе плавала пыль — остаток знойного дня; от моря пахнуло сыростью, и Рогоза в легкой тенниске ежился.

Несмотря на поздний час, он застал Федора в саду; при свете переносной лампы тот что-то мастерил. Вокруг лампы роились новые обитатели: пестрые бабочки, крылатые насекомые. Рогоза прошел в калитку, дошел до света, где стояла летняя кухня — временная деревянная халабуда.

— Спешу закончить топчан, — сказал Федор, — лежи теперь под деревьями в саду и яблоки жуй! А меня в рейс назначили.

Рогоза не ответил, он неловко потоптался на месте. Федор посмотрел на него, что-то прочел в лице, но тоже промолчал, только сильным ударом загнал гвоздь по самую шляпку, и крепкая доска треснула от такого удара.

— Не могу, брат, съезжать пора, близкого человека встретил…

— Кого?

— Нину Корниловну!

— А!! — коротко отреагировал Федор. — Может, переночуешь?

— Не могу.

— Ну, нет так нет, — повторил Федор, — только Клавку дождись, она за хлебом побежала. Мы ужинать тебя ждали.

Он хотел еще что-то добавить, но, видимо, передумал.

Рогоза прошел в дом, уложил в чемодан вещи, потом сел в задумчивости. Услышал, как пришла Клава, они с Федором о чем-то оживленно говорили. До Рогозы их голоса доносились словно через глухую переборку. Он вышел: