Желтое воскресенье - [19]

Но дороже и ближе всего остался в сознании образ воздуха и летящего в нем человека, да и не человека вовсе, но духом поднятого до небес Ариэля!

Как это? Где это? Пойди разберись!

Помнится, перед сном было спрошено:

— Папка, а ты сможешь?

— Конечно — да!

Воспоминание о вчерашнем вновь пробудило тьму неизбывных мыслей. Одна, особенно неловкая, будто заноза, до сих пор торчит: «Как же это я оплошал?..»

Но вскоре возникла другая, шальная и веселая: «Может, и впрямь слетать, а?!»

«Куда тебе, Лобов! Погляди, лицо серое, мятое, словно бумажка».

Оттого и вздохнул горько: «Да, видно, пора, сорок лет!»

Вспоминать больше нечего, на работу пора. Быстро обулся, ногу в штанину продел, задумался, так и остался стоять с одной штаниной. На сына глянул, подумал с гордостью: «Молоток, раз до Ариэлевой силы дотянуться хочет!»

Разбудил привычно:

— Вставай, мой курносый портрет, за азбуку пора!

Сын потянулся, как кошка, когда глаза приоткрыл — оказались зелеными.

— Папка, ты нынче как, трезвый придешь? Или задержишься с авансу?

— Мал еще отца-то учить, других хватает.

— Да я к тому, не забыл ли чего?

— Ах, это? — протянул Лобов. — Что же, это можно, это можно…

А сам с тревогой подумал: «Вот чертенок, запомнил-таки Ариэля!»

Расстроился, на кухню пошел, на столе тяжелую кружку двинул, не рассчитал, молоко пролил. Смотрел злорадно, как белый ручеек книгу гложет.

«Так тебе и надо».

Однако обтер бережно и на край положил, а мокрую тряпку — в угол.

Сквозь дальнюю дверь ситцевая занавеска зашевелилась. Подумал про себя: «Либо мать, либо кошка». Но тут же голос — мать!

— Ы… Ы… ырод непутевый, когда, наконец, нажрешься? Где кофту дел белую? Пропил, что ли?

Виновато поплелся туда.

— Это я от злости на тебя, не хочу, чтобы о грустном думала. Матери живут долго, на них земля держится.

Старуха сердито прервала:

— Да будет чепуху-то молоть: «долго, долго», идеалист проклятый! Вот Маринку недавно снесли в музыке и цветах. Тоже матерью была, а теперь вот что осталось — одна химия.

Но и с неожиданной радостью под конец как бы уточнила:

— Говорят, платье новое, черное, туфли ненадеванные, «Скороход», платочек на голове в горошек черный. А ты непутевый!

Лобов принужденно засмеялся:

— Ты у меня симпатичная, у тебя волос еще не седой, живи с нами еще четыреста лет, а я тебе всю получку отдам и пить брошу, ей-ей.

— Эх, Николенька, разве дело во мне? Я-то что, с радостью! Пожить мне с вами годочков пять, будущую невестку повидать, внука-гакушку понянчить, а там и на боковую можно… А ты вот и за этим-то не смотришь, — добавила она уже сердито. — Видела вчера, как глазенки засветились от Риэля твово, прости господи, больно хорош-то человек, добрый, по ночам все летает, летает…

«Значит, не спала мать, все видела и слышала».

Лобов глянул в ее красные, страдающие глаза, на морщинистое лицо, и острая, как нож, жалость подрезала сердце.

Недавно Лобов слышал по радио рассказ и теперь снова вспомнил его.

«Где-то на краю земли родится страстная рыба горбуша. Весь рыбий век мыкается она по чужим водам. И лишь в конце жизни, став дряхлой, возвращается в родной ручеек и умирает там, отдав последние силы борьбе и потомству. Так и мать моя, как рыба горбуша», — горько подумал Лобов и ткнулся мокрым носом ей в руку.

Эта рыба еще держалась в лобовском воображении, питаясь добрыми соками его сердца. А сам он, пронизанный жалостью к больной матери, чувствовал такую душевную тяжесть и тоску, словно век бродил по свету без отдыха.

От дому до работы Лобову далеко, город на горах, пока доберешься — полчаса пройдет. Сколько помнится, маршрут всегда один: сначала влево, от своей «деревяшки» к большому мохнатому камню, здесь вальсовый круг, вдоль овражка, потом вниз, к таким же «деревяшкам», как и лобовский дом, и только потом выход на Полярные Зори к магазину с чем-то цветастым в витринах.

Но сегодня быстрее, чем всегда, бежит время и неостановимо скачет тропинка — скок, скок, с камня на камень, звонкая, крутая, веселая, местами пыльная и глухая.

Внизу Лобов тяжело перевел дух.

«Что это я? Будто молодой козел, скачу?» — И протер рукавом взмокший лоб.

Его недовольство было случайным, неосознанным. Видимо, оттого, что раньше, спускаясь, Лобов всегда видел залив, даже не сам залив, а что-то близкое, связанное с ним: грузные танкеры, рудовозы с темно-зелеными бортами, мелко скользящие буксиры.

Теперь же залив исчез: ни кораблей, ни движения, ни звуков. Все замерло, застыло… И застыла узкая свинцовая полоса, даже отдаленно не похожая на пропавшую воду.

Целый месяц в жарком июньском небе держалось солнце, вот и теперь оно стояло над лобовской головой, словно ослепительный золотой шар.

К ограде завода подходил медленно, затягиваясь, как сигаретой, последними минутами удовольствия. У проходной кивнул усатой бабе, знакомой давно, смешной и важной от тугой портупеи. Баба была старше Лобова лет на пять-шесть. И некогда, в молодости, Лобов имел на нее виды, тогда она была хороша. Но теперь, встречаясь и второпях здороваясь, Лобов опускал глаза с чувством непонятной вины. Он и теперь с опаской глянул на ее внушительную спину и со страхом представил ее у себя дома в качестве близкого человека.