Желтое воскресенье - [21]

— Я его, заразу, скоро к позвоночнику приращу!

Работал он с удвоенным остервенением, но, видимо, в расчеты вкралась ошибка, потому что Лобов свалился однажды прямо под станок.

Бондарев снова глянул на Лобова и подумал: «Хорошо, что производственной травмы не сделал».

Вслух же сказал:

— Однако жаль тебя, Лобов, мастер ты хоть куда, закваска рабочая есть, да нет в тебе практического полета мысли, что ли?!

Лобов загадочно прищурился.

— Как знать, как знать, Лексеич!

От неожиданного оборота Бондарев внутренне подскочил и грозно уставился:

— Ты еще чего удумал, махиндей, а?!

Но Лобов уже не слушал. В эту минуту Лобов окончательно решил: со старым завязал, ибо впереди небо!

Он был еще полон внутреннего огня, когда вернулся к станку, но что-то было уже потеряно, и работа не клеилась. Он остановил станок, наступила короткая тишина, и в этом неожиданном затишье Лобов явственно ощутил боль, длинную боль в сердце — предвестницу новых разочарований. Кто-то маленький и невидимый шептал одну и ту же фразу: «Шире меня нет, выше меня нет». Это был сигнал из пьяной жизни. Впредь, чтобы не поддаваться ей, Лобов повторял другую фразу, которая бы забила первую и не дала той утвердиться в сознании: «Папаху шить — не шубу шить, не шуточное дело. Папаху шить — не шубу шить, нужно шить умело».

Однако первая фраза была почему-то сильнее и постоянно брала над Лобовым верх. Тогда он плюнул на все и решил, что дело вовсе не в голове, а в сердце. Чтобы приглушить его ритм, Лобов, как делал это прежде, размахнулся кулаком и саданул себя по груди. Но необычная боль сидела крепко. Тогда он с тайной радостью решил: мол, хочешь не хочешь, а надо идти в лазарет. И странное дело, наступил покой.

Ливи встретила его в дверях — собиралась куда-то идти, но задержалась, внимательно глянула на Лобова.

— Вам что, плохо?!

— Бывает хорошо, бывает плохо — как когда, — однотонно ответил Лобов. — А вот сейчас, наверное, лица нет, и все из-за вас!

— Из-за меня?! — густые брови полезли вверх.

— Да вы и сами все знаете, — устало махнул Лобов.

Она подошла к нему близко.

— Не мучайте себя, Лобов, да и меня заодно. Я ведь тоже не деревянная. — И, сморщив резиновый носик, решительно приказала: — Раздевайтесь!

Сначала Лобов запротестовал, но затем смирился.

Когда снимал рабочую куртку, почувствовал, как что-то тяжелое ударилось в бедро. И тут же вспомнил — книга.

Ливи ощупала мышцы, постучала гулкую грудную клетку. Еще Лобов по приказу гонял воздух через легкие, приседал на корточках. Он звенел, как пустая банка, и очень удивлялся, что в нем так много пустого места. Последняя мысль очень обрадовала его, потому что имела отношение к будущему полету.

Закончив осмотр, Ливи протянула Лобову две таблетки.

— Одну выпейте сейчас, а вторую, солененькую, — через два часа.

Лобов, вспомнив что-то веселое, перебил:

— А с моей внешностью ничего не случится?

— Пейте, пейте, ничего не бойтесь!

— Вот и жаль, — сказал Лобов и пояснил: — Я обещал книгу и принес ее, в ней как раз эта чепуха с внешностью и описана, я только повторил своими словами. Но что любопытно! Здесь говорится об одном человеке. Как он сначала был одним, а затем другим…

— А вы так можете, Лобов? Для меня это очень важно! — И Ливи пристально глянула на него.

Лобов отвернулся.

Куда он глянул — висел плакат, на котором черный человек уже падал назад, а удар ослепительной молнии пронзал обугленное сердце.

«Не трогайте оголенные места!» — гласила надпись.

Лобов почему-то тянул с ответом, но молчать было нельзя, поэтому он отделался односложно:

— Конечно, да!

Она посмотрела на него издали, из глубины смоляных глаз, потом, ничего не сказав, быстро наклонила голову и подошла к столу.

— Посмотри, Коля, сколько у нас больных.

Они стояли теперь рядом, слегка касаясь друг друга. Лобов видел красную изломанную линию на графике, но думал о другом.

— Это грипп в прошлом году. А вот за такой же период нынешнего. Правда, здорово? — сказала она, весело тряхнув головой.

— Здорово! — ответил Лобов.

Лобов закрыл от внезапного света глаза. Солнце пронзило насквозь тонкие вздрагивающие веки. Розовые облака, теплый ветер, солнце — все это находилось в летении, сам Лобов наполнился этим чудо-движением. И еще ему казалось, что небо — огромная, глубокая раковина, а он, Лобов, ползет по краю этой раковины. Створки ее медленно закрываются, а маленький человечек — алая букашка — спешит наружу. И страх, радость, немое ожидание кончились, позади. И Лобов уже на свободе.

…Он представил весь путь от вершины до подножия сопки, до больших лохматых камней, где в густой зеленой траве будут стоять двое, и роса там, не по жаркому лету крупная и блесткая, медленно наполнит фарфоровые чашечки цветов. Возможно, он уйдет за кромку обрыва и там, стоя в глубине площадки, станет думать о технической стороне полета.

«Нужно быстро разбежаться и сильным толчком подняться вверх», — скажет он себе.

Он так и сделает. Подъемная сила упруго понесет его вверх, охватив плотным струящимся потоком. Это напомнит ему длинное затяжное падение, но он не упадет. Правда, в первые секунды полета возрастающее волнение собьет дыхание, но вскоре он начнет парить высоко и плавно, как опытная птица, используя восходящие потоки, умно расходуя энергию своего тела.