Желтое воскресенье - [18]

Оставшееся до вахты время Громотков пытался заснуть, но моторное сознание продолжало крутиться на прежнем уровне, прилив душевных и физических сил сообщил его мыслям пронзительную ясность и точность, механик легко проник в суть явлений, даже осознал невозможное: для чего человек живет на белом свете и что будет потом, когда его не станет…

Громотков приоткрыл глаза. Кругом была серая непроглядная муть. Механик выпростал из-под простыни руку и включил свет, но яркая вспышка больно ударила в глаза, он зажмурился и погасил его.

Так он лежал и ни о чем не думал.

Прошло время, прежде чем сумеречный свет наполнил его сознание беспричинным страхом. Громотков повернулся на правый бок, и этого было достаточно, чтобы сердце старого механика взбунтовалось, бешено заколотилось. Он подумал, что с его организмом случилось что-то неладное, как ему показалось — непоправимое, почудилось, будто заразился неизлечимой болезнью от старшины Воробьева — переносчика микробов.

Раньше Громотков не страшился смерти; смерть, как и жизнь, были для него равными силами в природе, он уважительно относился к тому и к другому. Но теперь, после смерти жены друга, той белокурой, изящной молодой женщины, стал сознавать, что смерть значительнее и выше того, что он знал; ему показалось, что собственная смерть стоит рядом… Он вздрогнул, будто от прикосновения к холодному металлу.

Торопливо пошарив рукой по переборке, он нащупал гладкую кнопку, включил свет, и рука, включившая его, озаренная теплым, живым светом, стала розовой, полупрозрачной, были видны красноватые суставы, густые протоки крови.

«У смерти должны быть свои причины, — подумал Громотков. — Эх, скорее бы с Машутой в отпуск!.. А то смерть, как любовницу, призываю…»

Механик вдруг понял, что мысль о смерти — следствие недовольства жизнью, которая есть. В эти минуты, думая о себе по-новому, тщательно и с пристрастием, Громотков обнаружил позади огромную пустоту… Он чувствовал то же, что чувствует человек, обманувшийся в надеждах, но лишенный возможности что-либо изменить.

«Неужели это и есть моя жизнь, — спрашивал Громотков, — с мизерными заботами, повседневной чепухой, с насосами, фланцами, клапанами, гальюнной командой?!»

Ему сделалось больно, обидно, что ничего уже исправить нельзя.

«Значит, права Машута, я действительно нулевка…»

Горькая правда такого вывода вновь потрясла его сознание, лишила ясности и твердости.

Он лежал в холодном отчаянии, медленно покрываясь липким потом…

Но так продолжалось недолго, мутная пелена как бы спала с его глаз, и он с леденящей ясностью осознал, что эта вздорная, смешная, порой нелепая, и есть его жизнь, единственная и неповторимая, и никакой другой жизни нет и не будет.

И от того, что он понял и пережил, что его душа не сломалась, не поддалась тому унизительному, животному, паническому страху, которому подвержены себялюбцы, родилась маленькая надежда, что в его жизни сделанное было правильно.

Всякий раз, говоря и думая о себе, Громотков ни минуты не забывал о молодых помощниках — Андрее и Мишо, и то, что казалось непоправимым в собственной жизни, было возможно исправить в жизни их.

«Надо спешить!.. — лихорадочно подумал механик. — Нужно срочно помочь… завтра же… нет, сегодня, засосет… погибнут… Не допущу!.. Мишку в мореходку отдам, тоже механиком будет… Андрюшке хватит мотылем болтаться, пусть детишек учит, женится, внуков нарожают…»

Теперь он твердо знал, что с ним ничего не случится и жизнь будет продолжаться долго. Но острое сожаление вновь кольнуло грудь, когда он понял, что этот огромный, полновесный, счастливый день — самый счастливый в непрерывной череде дней его жизни — больше не повторится, как не повторится и весь окружающий мир, будь то растущее дерево, сердитая жена Машута, вязкий, шмелиный полет ветра, слепящий диск утреннего солнца на вершине зеленой сопки, его молодые помощники-друзья или взволнованная тяжесть дня и ночи, уравновешенная тьмой и светом…

В утренней мгле усталое лицо Громоткова светилось морозно-бело; он стыдливо прижался к мягкой подушке, взволнованно задохнувшись ее теплом, а потом, сильно разозлись на минутную слабость, пружинистыми ударами смял ее в бесформенный ком.

Полет металлиста Лобова

Спящему все едино: военный он или токарь, женат или холост, лишь бы сон был счастливый — о часах или яблоках.

А как прекрасно яблоко во сне, в тот пчелиный и тонкий день, когда реальность и призрачность мира лежат на ребячьей ладони в виде пунцового плода! И трава здесь густая и блесткая от крупного дождя и солнца. Яблоко ударилось о землю глухо, как ядро…

Лобов проснулся необычно, от внутреннего толчка. И, как водится, глазами в потолок. А там нынче пусто.

Вспоминая, потер висок: «Что же вчера было?»

Спелый арбуз и книга.

Однако по порядку: перед сном ели с сыном арбуз и тут же книгу читали. Арбуз съеден. Книга на столе лежит, без обложки.

И вот что узнали: как голова по науке сама живет или как человеку новое обличье обстряпали. И техника того дела имеется: например, выпей полосатые таблетки, соленые на вкус, а через месяц-другой (время по книжке не указано) новая внешность готова.