Желтая пыль - [10]

Эти святые, с какими-то глазами, не от мира сего, устремленными вверх, с обязательно покатыми белыми плечами, в своих длинных светящихся золотом и серебром одеяниях, что они все делают тут, над моей головой? Эти вчерашние пьяницы, начинавшие день вином и заканчивавшие его чем покрепче, эти оборванцы, что они делают тут над моей головой и почему именно они служат свидетелями ежедневных покаяний всех этих грешников — немых, говорящих, хороших и отвратительных.

Мне хотелось кричать, понимаете? Мне было душно, тесно. Я хотел полной грудью вдыхать воздух на улице, там, где сейчас такие же как я резвятся в весенней слякоти, где они пачкают свою обувь и голубые сорочки, где их лица, свежие и румяные, улыбаются, кривляются, плачут. Я хотел туда, к ним, плеваться первыми травинками, выкапывать червяков и совать их в карманы девчонкам, кидаться бумажными шариками на особо скучных уроках, но блять, по какой-то злой, злой воле я был вынужден ощущать на себе взгляд этих развратных святых, прикосновения рук своей спятившей мамаши, сочувствующие взгляды остальных прихожан. Черт подери, я не ищу себя оправданий, я не хочу, чтобы вы меня жалели, я просто говорю так как есть. Так как есть, Так как есть, мать его. Имею я на это право или нет?

Мать громко цокала своими каблуками. Она не делала этого намерено, просто походка ее, шаги ее, все стало тяжелее и грузнее, как и она сама. А потому, когда она шла по пустой церкви, когда она, особенно жалкая под высоким куполом, проходила свой путь от алтаря до выхода, тогда шаги ее, тяжелые, словно увесистый груз висел у нее на шее, тогда цоканье ее каблуков отдавалось эхом. Пятьдесят семь шагов. Пятьдесят семь шагов. Ровно столько, чтобы вырваться из этого мрачного приюта жалких, разлагающихся, подавленных немощных людей, убитых горем или тяжестью бытия, неоправданными надеждами или в целом, осознанием никчемности своих жалких жизней.

Пятьдесят семь шагов до света. до утреннего неба. до дорожной пыли, до людских голосов, до несовершенства, до мира, где пьяницы выглядят как пьяницы, а не как одухотворенные посланцы высшей воли, до всего того, что неотделимо от человека, от ребенка, от меня.

11

Не знаю, благодарить ли его или же мне просто повезло, но в начале мая к нам с неожиданным визитом заявился отец Джереми. Четыре месяца наш дом был закрыт для гостей, дом, превращенный в музей имени Колина. Всюду были расставлены фотографии Колина, к вещам Колина было строго запрещено прикасаться, не о говоря уже о том, чтобы переставлять их. Все эти безделицы, которыми меня одаривал Колин тоже были изъяты и помещены под стекло, в специально купленный для этих целей шкафчик, по типу тех, что пылятся в никому неинтересных краеведческих музеях.

Отец, сокративший приемные часы до пяти в сутки, подавляющую часть дня ходил невыносимым немым свидетельством стремительной деградации личности. Даже сеансы наши, субботняя наша давняя традиция, стала для него обузой. Он выполнял свой долг без былой страсти. Ровно пять «Отче» и ровно пять «Святых духов», удары, столь же вялые, как и мои молитвы. Меня это даже раздражало. Я уже привык к определенной динамике и энергетике наших субботних экзекуций, а тут, мне пришлось перестраиваться и занимать себя чем-то еще. Так как мой досуг, по большей части, сводился к бесполезному шатанию по дому, то я стал забавляться разнообразными мелкими пакостями. Прятал продукты, химию, одежду, чтобы мама потом слонялась по дому и искала потерянный предмет, не без удовольствия награждая себя всякими неприятными обзывательствами — она ведь думала, что причина в ее рассеянности.

Отец Джереми постучал в дверь. И этот стук был как гром среди ясного неба, а если быть точнее, учитывая нашу ситуацию — как хохот, разорвавший торжественное молчание кладбища. Мать открыла кран на кухне и включила телевизор. Достаточно громко для того, чтобы нежданный гость решил, что хозяева не слышат его стука или же напросто заняты. Отец Джереми на то и был отцом Джереми, что он никогда не умел считывать эти намеки, послания, которые люди оставляют друг другу, не имея смелости предстать обнаженными в своей искренности друг перед другом. Отец Джереми, этот порядочный мужчина, с медленно работающим мозгом, он продолжал стучать. Он, наверное, думал, что его и правда не слышат.

Мать боязливо поглядывала на дверь, а сама продолжала с грохотом складировать в раковину уже мытую, выдраенную до ебучего блеска посуду. Отец Джереми не сдавался. Он все звонил и звонил, надеясь перекричать воду, телевизор и грохот посуды. Отец Джереми не знал — перекричать плач матери, не умолкающий у нее в голове ни на секунду — невозможно.

«Да открой уже дверь, Кара! У меня сейчас лопнет голова! — первым не выдержал отец, он вышел из своего кабинета, раздраженный, растрепанный и уставший, — так невозможно работать!»

«И выключи этот телевизор» — уже спокойно сказал он. Маман послушно сделала так, как ей велели, а отец, по своей фирменной привычке, изобразив на лице нечто вроде радушия, сам направился к входной двери.

Мать уже суетливо носилась у невысокого журнального столика. Чай, песочное печенье с шоколадной крошкой, бутерброды с майонезом. Мать была хорошей хозяйкой и никто не должен был в этом усомниться.