Желтая пыль - [9]

Отец сумел договориться с отцом Джереми. Последнего было легко продавить. Официальная версия смерти — случайно падание из окна. По факту так и было. Разрыв сердца и аорты при сильном ударе туловища и еще с десяток страшных медицинских заключений — да, Колин умер в результате падения. Однако они умолчали о том, что за несколько часов до этого, Колин нажрался антидепрессантов, запил все это дело нехилой дозой алкоголя и написал трогательную прощальную записку. А потом, потом он и правда случайно выпал из окна.. Об это они молчали.

Когда очередная внучатая племянница выражала свое сочувствие и сетовала об ужасной случайной смерти, мать принималась особенно жалостливо скулить. Ей стало бы гораздо легче, если бы она высказалась, рассказала бы всему этому торжественному сборищу, почему Колин ушел из жизни. Так было бы честнее по отношению ко всем — в первую очередь по отношению к Колину. Но нет, даже на похоронах, маман с отцом держали лицо.

Руки Колина, бледные и сухие, как руки мумии, плечи его казались такими узкими и все тело его словно скукожилось, уменьшилось — как разительна перемена, происходящая с человеком спустя пару дней с момента смерти. В ладонях Колина, покрывавших одна другу, лежало распятие. Словно это что-то меняло. Там, под этим строгим черным костюмом, скрывалось уродливое месиво из плоти и осколков костей, гематома на гематоме, один внутренний орган проникает в другой, и ребра в груди красуются кривыми обрубками в этой чудовищной инсталляции. Бедный, бедный Колин. Он просто не справился, не выдержал, не сумел. В его жизни было слишком много данностей и слишком много личных хочу, идущих в разрез с этими данностями. Колин был слишком порядочным, чтобы плюнуть на всех и слишком чувствительным, чтобы заткнуть крик своих желаний. Именно это его и погубило.

«Конни, твой черед» — Отец Джереми подтолкнул меня к зияющей дыре в земле. Я смотрел вниз на гроб, скрывавший за своей глянцевой крышкой мертвое тело моего мертвого брата. Я должен был кинуть туда цветок, который сжимал в руке. Я помню, совершенно ясно помню то ощущение страха и ужаса — мне жалко было кидать в эту темную пасть цветок. Каково же там будет Колину, моему брату? Какого же там будет мне, когда придет и мой черед?

Отец выглядел по-другому. Совершенно иначе. Его тело, обычно пышущее полнотой, дородное; лицо его, с раскрасневшимися щеками как у деревенской девки, все вдруг осунулось, обмельчало. Он стоял такой несчастный на краю могилы, что я впервые на мою память испытал к нему сочувствие и даже симпатию. Отец гордился Колином. Ведь мой брат, почти всегда все делал правильно, он очень старался делать все правильно. Даже та его, первая сигарета. Колин искренне раскаивался. Он мучился от того, что поступил дурно, от того, что не оправдал доверия отца. Тогда, он сам себе наказал двухдневный пост и постоянные молитвы. Бедный братец, над ним так довлели убогие представления нашего крохотного мира о том, как должно жить, что он был вынужден предавать себя самобичеванию каждый раз, когда совершал нечто запретное и порочное в его деформированном извращенной философией понимании добра и зла.

Несчастный Колин, он не сумел справиться с муками совести и решил наказать себя самым страшным из смертных грехов. Однако случай очень тонко подъебнул Колина — по факту, причиной смерти послужили многочисленные травы в результате случайного падения из окна.

Я многого не знал тогда. Я просто стоял у могилы и пялился на гроб. Мне нужно было швырнуть туда чертов цветок. Не хотя, через силу, я сделал это и бесцеремонно притянул к себе руку отца Джереми, на которой были одеты небольшие скромные часы. Необходимо было зафиксировать время, до минуты, до секунды, все эти столь нужные мне заметочки, зарубочки, шпаргалки памяти.

С того момента я никогда не прикасался к цветам.

10

Длинные ряды скамеек. Длинные ряды скамеек, готовых в любом момент принять на свои крепкие деревянные сидения задницы прожженных грешников, еще больших грешников, чем те, которые не суются в эту обитель лицемерия. Когда ты поднимаешь голову наверх, чтобы изучить, рассмотреть все эти страшные, пугающие фрески, писанные с проституток и пьянчужек, тебе вдруг становится стыдно, мелко, неуютно, хочется уйти, выбежать, исчезнуть навсегда, так как ничто, никакой страх, никакие запугивания, ни долг, ни обязательства не смогут тебя заставить служить этому богу. Ни даже горе, убивающее твоих родителей. Даже этого горе, оно слишком плоское, слишком пустое, слишком обыденное в мире, где принято держать лицо.

Мать моя стояла на коленях у алтаря, на своих жирных сальных коленках, прикрытых одним из ее добропорядочных платьев. Она молилась уже второй час. Она выпрашивала рай для Колина. Она пыталась отмолиться за его грех, не понимая, что лучше бы молила о спасении своей собственной души.

Каждый день мы просыпались в шесть утра. Я должен был тщательно помыться и расчесаться. Потом мы, не завтракая шли в церковь. На утреннюю мессу. Она начиналась в 8 утра. И целый час, мы и еще несколько человек с надеждой устремляли свои взгляды к иконам. Когда месса кончалась, люди расходились. Мы же, опускались на колени у алтаря и принимались молиться. Еще час молитвы. Матери и этого казалось мало, будь ее воля, мы бы торчали в церкви еще дольше, но так как к десяти я совсем уже не мог терпеть голода, она вынуждена была меня вести домой и кормить. Мать моя молилась исступленно, губы ее ни на секунду не прекращали шевелиться, шепот ее был громким, но таким, что не разобрать, что именно она говорит. Мне достаточно было молиться лишь первые минут пятнадцать, когда она была еще хоть сколько-нибудь внимательна. Потом же, она настолько утопала в своем божественном экстазе, что не замечала, читаю я молитву или нет. А потому я мог позволить себе пялиться по сторонам. Вы знаете, я наизусть могу пересказать вам всю это фреску, до малейшей детали. У меня было достаточно времени чтобы изучить ее настолько хорошо, что, обладай я даром живописи, я воспроизвел бы ее без единой погрешности, ровно такими же мазками, ровно такими же линиями, ровно такими же цветами. Я знал ее наизусть, я, вынужденный сидеть под ней, каждое утро, подле алтаря, со своей свихнувшейся мамашей, крепко сжимавшей мне руку. Она впивалась своими пальцами в мою ладонь так крепко, что рука у меня немела. Бедный Колин, знал бы он, что я буду расплачиваться за его желание избавиться от своих демонов, он бы так никогда не поступил.