Желтая лихорадка - [7]

— Заполните и завтра принесите.

— Илонка, — сказал я после ужина жене, — иди сюда, посуду потом вымоешь, давай вместе заполним анкеты. Фамилия матери, отца, место рождения, семейное положение, судимости, привлекались ли, место жительства, должность, характеристика с места работы, имеете ли родственников за границей?.. Имеем мы родственников?.. Фреда надо упомянуть. Двоюродный брат. Как это я никогда тебе не говорил о нем?! Да ты что, Илонка? Говорил, ты просто забыла. Мама переписывалась с ними, пока тетя Бетти была жива, так что не говори мне, будто не знаешь, кто такая тетя Бетти, мама часто о ней вспоминала, она, конечно, звала ее Эржи. Ее единственная родная сестра. Еще до первой мировой войны вышла замуж, тогда она, конечно, не могла знать, что скоро будет мировая война. В 1911 году вышла за токаря, родила двух сыновей, а муж остался без работы. Вот он и отправился искать счастья в Америку. На перроне погладил по головке своих крошек и, едва сдерживая слезы, поклялся, что в течение года пришлет им деньги на дорогу. А через год пароходы уже больше не ходили: началась война. Эржи стала работать на военном заводе, и все вода ей снилась: много-много воды, гневные зеленые волны. Просыпалась, дрожа от страха: если вода снится — это не к добру. К болезни, а то и к смерти. И всех оплакивала: мужа, от которого ни слуху ни духу, двух сирот своих — Фери и Андраша, свою молодую жизнь двадцатипятилетнюю. А через пять лет приходит толстый конверт, в нем — фотографии, длинное письмо, бумаги, которые нужно было нести в банк и в полицию. У мамы был отрез на пальто, так она его отдала тете Эржи, чтобы та сшила себе или ребятам кое-какую одежонку на дорогу. Отдала цепочку серебряную и кольцо, напекла целую сумку пирожков, собрала в дорогу муки, картошки, немножко жира… И вот уже нет в живых ни тети Эржи-Бетти, ни дяди Билла, нет Андраша-Эндрю, который погиб в тридцать лет при высадке десанта под Шербуром уже во вторую мировую войну. Смерть и война есть всегда, независимо от того, снится ли вода или нет… Остался в живых один Ферко, который теперь стал Фредди и которого я еще в глаза не видел. Раз в пять лет он присылает красивую открытку с рождественскими поздравлениями. Я вписал Фреда в анкету и охнул: Фред Корнби, Янгстаун, Огайо, США. Моя поездка сразу стала проблематичной. И одновременно такой реальной, даже неизбежной.

Выйдя от Яблонкаи, я отправился в наш буфет и выпил две чашечки кофе. Попытался мысленно еще раз проиграть сцену, происшедшую в кабинете директора. Невероятно. Чепуха какая-то. И Яблонкаи отлично знает, что я это так, пошутил… Язык у меня без костей. Сейчас вернусь и скажу. Что скажу? И зачем? Он уже все равно не станет теперь меня слушать. Не могу же я сказать: мол, не предполагал, что они отнесутся к моему предложению всерьез… что такие решения прежде нужно обсудить с женой. И все же надо сходить к нему, чтобы случайно не…

Навстречу мне поднялась секретарша.

— Что-то очень важное? У шефа гости. Из министерства.

— Нет-нет. Так, ничего. Завтра зайду.

Я вернулся к себе в комнату. На столе лежала записка:

«Просим занести в отдел международных связей автобиографию (в трех экземплярах). И в порядке ли у Вас загранпаспорт?»

Теперь я уже знаю, почему покатывались со смеху ребята в первом классе гимназии, когда я на уроке прочитал вслух свое сочинение. «Мой папа хороший человек, он высокого роста», — начал я и смешался от всеобщего хохота и визга. Учитель хлопнул линейкой по столу, требуя тишины, хотя и у самого в глазах прыгали смешинки. У меня даже под ложечкой засосало. Чего же они смеются? Мой отец действительно великан, на его столе из куска ткани рождаются необыкновенные одежды; он мог бы хоть самому королю сшить мантию, если бы король пришел к нему и попросил; бакалейщик, который живет по соседству, тоже все обещает зайти, но никогда не приходит, и потому мой папа такой тощий и печальный, но все равно он всегда что-то придумывает, на что-то надеется и как будто готовится к битве…

В памяти остался и еще один день. Я тогда был совсем маленьким, но никогда не забуду его, тот осенний предвечерний час. Папа погладил мамину руку и тусклым голосом сказал: «Иного выхода нет».

Мама печально кивнула, соглашаясь с ним, достала кошелек и со вздохом сказала: «Вот, возьми. Последние два пенгё» — и отсчитала папе двадцать монеток по десять филлеров.

«Выше голову! — приободрил ее папа. — Вот увидишь, все образуется. Ты ведь знаешь, если я вижу во сне мою покойную матушку…»

Я не понимал, куда он собирается, но спросить его об этом не посмел. Видел только, что ему предстоит что-то необыкновенное, торжественное. Папа надел свое лучшее пальто. Старательно начистил ботинки. Мама провела щеткой по его шляпе и по спинке пальто. «Может, он идет на войну?» — с тревогой подумал я и все смотрел, не нацепит ли он на пояс саблю и не соберет ли мама ему в дорогу испеченные на поду в золе пирожки?! Папа и мама поцеловались. Папа погладил меня по голове и на прощание сказал: «Не дрейфь, теперь у нас все будет. И суп, и два больших апельсина. Нет, три апельсина». И куда это собрался папа? Может, он сейчас спустится в колодец, как солдат с огнивом, и достанет со дна много-много золота, хотя золото это стережет пес с глазищами величиной с блюдце, или он идет на рыцарский поединок, или будет сражаться с самим дьяволом? «Папа, не ходи!» — хотел крикнуть я, но отец уже ушел — повеселевший, казалось, даже помолодевший. Чуть ли не бегом побежал… Мама весь день молчала, о чем-то думала, а потом вдруг велела мне молиться. «Но ведь…» — хотел было возразить я, видя, что ужинать мы еще не собираемся да и спать вроде бы рано. Словом, нет еще повода молиться. Но я чувствовал, что и спорить нельзя. «А о чем молиться?» — «Все равно о чем», — тихо проговорила мама. «Боженька, добрый боженька, — забормотал я, — глазки мои уже закрываются, мой боженька…» Наверное, сто раз повторил, а может, и тысячу. С ума все посходили: и ужинать не садятся, и спать не отправляют. Папа тоже не вернулся, может, где-то сражается, а может, срывает в волшебном саду для меня апельсины, но злое чудовище отбирает у него апельсин, и дракон, дракон… Я так и уснул в углу и проснулся, только когда услышал, как папа поворачивает ключ в двери. Мама бросается к нему, папа входит, лицо у него разгоряченное, глаза мутные, говорит невнятно, сбивчиво: «В первый раз мне правильно подсказали, ставь на новенькую, но я не решился рисковать всеми деньгами, какая уж там может быть смелость, если в кармане у тебя всего два пенгё. Один пенгё я поставил на лошадь, которая победила в первом забеге, а серая лошадка, Ведьма, принесла двадцатикратный выигрыш тем, кто поставил на нее. Но все равно теперь у меня уже было три пенгё… И тут…»