Желтая лихорадка - [9]

Мне нужно было, чтобы они все хотя бы уселись. Но Илонка накрывала на стол, гремела ножами, вилками, складывала вдвое бумажные салфетки; Кати, надувшись, уже стояла в плаще из болоньи, прислонившись плечом к дверному косяку. Аги в пижаме (в восемь вечера! больна? уже легла спать? или еще не вставала?), у Юдитки на коленях какой-то иллюстрированный журнал, который она то и дело листает.

— Вот взгляните на эту карту. — Я бросил на стол раскрытый атлас мира. — Семь тысяч километров отсюда… На четыре года… Руководство остановило свой выбор на мне потому, что наша фирма оказывает мне доверие…

— Вот это блеск! — вскричала Аги. — И хата будет свободна?

— А сколько вам будут платить? — спросила Кати.

— Когда вы уезжаете? — поинтересовалась Юдит.

Илонка не проронила ни слова.

Все тот же неотвязный сон. Бородатый турок в тюрбане является мне из сказки. Заман, заман. Время, время, произносит он угрожающе. Затем его глухой голос (или это бой барабана?) сменяется урчанием автобусного мотора. Четыре дня мы в Париже. Почему четыре? И почему в Париже? Водитель поторапливает: прошу садиться в автобус, отправляемся на аэродром. Потом мы мчимся по шоссе. Рассвет это или поздний вечер? Несемся вдоль каменного ограждения, потом между скал — по серпантину дороги, внизу, в странном мареве телесного цвета, город, которого я так и не увидел — ни собора Парижской богоматери, ни Сент-Шапель, ни Елисейских полей. А впрочем, разве только Париж я не увидел? Что я вообще увидел и узнал за эти четыре года? Реку без названия, которую мы пересекли по высохшему и растрескавшемуся руслу на спотыкающемся и грозившем перевернуться вездеходе в день нашего приезда? Потом, после первого же ливня, она превратилась в безбрежное море, и откуда-то в ней сразу же появились крокодилы с выпученными глазами. Моего прораба, который со своими двенадцатью ребятишками ютился в глиняной хижине, покрытой пальмовыми ветками? Посередине хижины была вырыта яма, вокруг которой все его семейство укладывалось на ночлег, и черные вытянутые ножонки смыкались стопами над этой ямой с тлеющими угольями. Их щелкающий, гортанный язык? Я так никогда и не мог понять, где у них кончается одно слово и начинается другое. Их странные празднества, когда они, рассевшись вокруг костра, обжигаясь, выхватывают горячие куски мяса из котла или лепешку с пылу? Стометровые деревья, вершины которых купались в знойном тропическом свете, а стволы у земли даже днем окружал ночной мрак? Когда деревья падали, умирая, влажный зной за несколько часов обращал их в труху. Мог ли я привыкнуть к местным шумным базарам, где бездомные, полуголодные нищие клянчат миску похлебки, где мальчики с подносами на голове предлагают салат и бананы, и на земле, на циновке, под огнями неоновых реклам разложены целебные травы, расставлены глиняные горшки, транзисторы и стада слоников из эбенового дерева, вокруг на деревьях прыгают обезьяны и в небе зловеще клубится туча стервятников? Научился ли я понимать, о чем кричали люди на базаре, вдруг сбиваясь в кучу? Просили у бога хорошего урожая? Или радовались свободе?

А научился ли я понимать самого себя? У меня еще не было времени понять самого себя.

Лет восемь назад впервые приснился мне этот странный сон — урчащий автобус и чей-то предостерегающий голос: заман, заман! Вдруг толчок в плечо — я проснулся и схватился за пульс. Сто двадцать, сто сорок ударов, а потом не сосчитать.

— Только Илонке не проговорись! — предупреждал я Пали Радаи, прибежав к нему на другой день. Пали был моим одноклассником.

— Пароксизмальная тахикардия налицо, — усмехнувшись, констатировал он. — Ну и небольшая стенокардийка. У меня самого все это уже было. Конечно, будь осторожен, во время аритмии прими таблетку тразикора или вискена. Если почувствуешь удушье — диафиллин. И регулярно — нитропентон. А время от времени являйся к врачу — провериться.

Ну конечно, кто ходит к врачу просто провериться! Пали прописал мне нитропентон и вискен. Еще пару коробочек прописал участковый врач. Третье лекарство дал мне шурин. Иногда я принимал его, когда чувствовал боли в сердце… Где-нибудь на заседании или в автобусе. Порой ночью, потихоньку, чтобы Илонка не заметила, просто проглочу таблетку, не запивая. А перед осмотром у терапевта напринимался сразу всего, утром даже от кофе отказался. «Будь спокойненьким, умненьким!» — шепнул я своему сердечку.

Докторша долго слушала его. Седенькая такая, худенькая. В летах уже, не намного моложе меня.

— Вот здесь, за грудиной, не побаливает иногда?

— Нет.

— А когда поднимаетесь по лестнице, одышка бывает?

— Нет.

— Но что же у вас такое случилось?

— Ничего, — быстро ответил я. — Даже насморка никогда не бывает. И у жены моей… Она завтра к вам придет.

— Да нет, я не о том, — как-то странно, кисловато улыбнулась доктор. — Я хотела спросить, зачем вам все это нужно?

— Важное задание. Нужно для фирмы.

— Да-да. Но вы понимаете: климат-то! И опять же риск, связанный с большим количеством прививок. Оспу можно было бы и не прививать, но едущим в этот регион я и ее советовала бы повторить. Противотифозную, от холеры. И от желтой лихорадки. Вы представляете себе, что это за прививка?