Железный тюльпан - [27]

— Я тоже верю тебе. — Я положила руку на его руку и крепко сжала ее. — Говори. Говори.

— Я… я заказал ему оружие. Я сказал ему: сделай такую штуку, чтобы это не было похоже на обычное оружие!.. на нож, на кинжал, на револьвер, на лезвие… на то, что стреляет и режет… чтобы то, что убивает, было запрятано внутри… Х-ха!.. он понял меня, прожженный монгол… Он… согласился. Он сказал: я знаю древние китайские тайны, тайны оружия династии Тан, тайны Чингисхана… устройство самурайских тайных мечей… древние секреты… я сделаю тебе, что ты хочешь, сказал он, но для этого надо заплатить мне, ха-ха!.. А-ха-ха!.. а денег-то у меня уже не было… а колье жены я приберегал на оплату возвратной дороги… И тогда я сказал ему: заказывай любую картину, Цырен, друг, я тебе напишу, только холст и краски — твои… И он крикнул мне так весело: напиши мне на всю мою жизнь красивую голую женщину, и чтоб я все время смотрел на нее, и у меня всегда стояло!.. ха, ха, ха… И я написал ему красивую голую женщину, Любка… Угадай, с кого я ее списал?!.. Угадала?!.. А?!..

Меня колыхало, как в том корабле, в том океанском пароме, в котором он, в трюмном затхлом закутке, в запахах мазута и мешковины, возвращался на родину.

— Ты написал жену?..

— А кого же еще?!.. Голую, лежащую в подушках, расставив ноги, будто она собирается меня принять в себя… с распущенными волосами… И Цырен весь соком изошел, когда увидел… И хлопнул меня по спине, и завопил: я сделаю тебе то, что ты хочешь! И ты убьешь этим неверную жену, ведь неверных жен всегда убивают, не правда ли?!.. а-ха-ха-ха-ха…

Он так хрипло засмеялся, что я вздрогнула. Дьявол. Я сидела и беседовала с дьяволом.

Не выдумывай, Алка. Слушай и запоминай. Тебе невиданно повезло. Только не спугни его. Не спугни.

— Эта игрушка была хороша… ох, как хороша!.. Это было настоящее произведение искусства… Черт побери, эту штучку хотелось взять в руки, нянчить, как ребенка, взвешивать на ладони ее сладкую тяжесть… она была такая красивая и сладкая, такая волнующая, как… как женщина… как драгоценность… как хорошая живопись, мать ее… Я был там, в мастерской Цырена, когда он мне ее делал. Я следил, как вздымается молоток в его руке. Ковка — древнее ремесло… такое же древнее, как живопись… удовольствие смотреть на мастера… как на акт… как на любовь… Он делал Тюльпан на моих глазах… делал… делал… И еще он вделал в него такое… такое… об этом сейчас нельзя говорить… Ты!.. Любашка!.. Что так смотришь?!.. Я… вспомнил тебя… это ты стояла за окном, ты показывала мне Тюльпан через морозное стекло… ты… ты… Отдай мне его!.. Отдай!.. Я тебе — картину, а ты мне — его!.. А-ха-ха-ха-ха…

Сумасшествие. Вот сейчас. Сейчас я смогу спросить у него, как же Тюльпан убивает.

Тихо! Сиди тихо. Одно твое слово, движение — и ты спугнешь его. Он же в стельку пьян.

Лучше плесни ему еще. Чтобы язык у него развязался совсем.

Нет. Не надо. Он упадет головой на стол. И заснет. Лучше не надо. Слушай.

— И она убежала… и у меня был Тюльпан… и я сжимал его в руке, как сжимал когда-то ее грудь… ее живую грудь… и я его потерял… потерял, падла, а-а-а!.. я сволочь, я последняя сволочь, я его потерял… я сидел в ресторане, я надрался, я был погружен в черноту, все время погружен в черноту… я видел вокруг только сиену жженную, только умбру, только ультрамарин… только черную краску видел я… и я надрался как свинья… я надрался до чертиков… в стельку… в дымину… как никогда в России не надирался… мне надо было как-то заглушить горчеь… и я вертел Тюльпан в руках… вертел и мял… игрался с ним, игрался, дурень… и он выпал у меня из руки, как шишка… и покатился… и я сам покатился лбом в стаканы с недопитым виски… а там, рядом со столом, все вертелся какой-то негр… какой-то черный вертелся там, я помню… я смутно помню… помню, как плакал!.. как кричал: fuck you, America!.. Может быть, он поднял мой Тюльпан… может быть… не помню… больше ничего не помню…

Он смотрел на меня так страшно. Раскосые глаза дико светились. Узкие светящиеся щелки. Будто смола горела в них. Я судорожно вздохнула.

— А ты… не поднял потом Тюльпан с полу?.. Ты… не сунул его в карман?.. Ты… не увез его… с собой… сюда?..

Если это так — это он мог убить Любу. Ведь Тюльпан был у него.

Господи, да за что он мог убить Любу?! Зачем ему, бедному художнику, было убивать Любу Башкирцеву?!

Не может быть. Этого не может быть. И все же.

Он, сощурясь, страшно смеясь, дрожа пьяным ртом, мерцая серебром волос, смотрел на меня. Его глаза проходили сквозь меня навылет, как две пули.

— Не помню. Я не помню. Я ничего не помню.

Он сказал это резко, отчетливо, как трезвый.

* * *

Она наутро явилась домой, к Беловолку и Изабелле, нагло, развязно вихляясь, нагло и открыто смотря перед собой, мимо них, мимо их злых лиц. Они хотят ее снова школить. Не выйдет. Они уже достаточно ее школили. Все. Теперь она, Алка Сычиха, будет школить их.

«Где ты была?» Где надо. Не ваше дело. Пила с мужиками. «Проститутка! Шваль! Я так и знал! Ты не держишь имидж!» Плевала я на твой имидж. И на свой тоже. Я Люба Башкирцева, и я веселюсь, как хочу. «Ты, сучка драная! Вспомни, из какого дерьма я тебя достал!..» Заткнись. Если ты еще раз скажешь такое мне, Любе Башкирцевой, я размозжу тебе голову вот этим мраморным мальчишкой.