Железный Густав - [255]

— Ну и голова твой Эрих, — говорил Эйген, когда Эва поднималась к ним наверх убираться. Эрих сидел тут же и, полузакрыв глаза и усердно дымя сигаретой, слушал рассуждения своего «зятя». — Не то, что ты, дурища! А тебя, должно быть, зло берет, что приходится и за братом ухаживать!

Она продолжала молча убираться, но такой вольности Эйген не мог допустить.

— Чего не отвечаешь? Думаешь, коли твой братец здесь, так ты можешь плевать на всех с высокого дерева? Отвечай: злишься небось, что должна убирать и постель брата?

— Нет, Эйген!

— Так! А небось стыдишься, что ты моя маруха — с вором спуталась? И не стыдно тебе перед братом?

— Нет, Эйген!

— «Да, Эйген», «нет, Эйген» — только и знает! На большее у нее не хватает, шурин! Видно, все шарики тебе достались, а у нее на чердаке ветер гуляет. Пошевеливайся, дуреха, не то как бы у нас всю обстановку не вынесли!

Когда Эва видела, что Эрих изо дня в день, бездельничая, валяется на диване, а прижимистый Эйген, еще никому в жизни не оказывавший внимания, то и дело посылает ее купить для брата чего повкусней, и что Эриху ни в чем отказа нет, сколько бы он и чего ни попросил — бутылочного пива, водки или сигарет, — когда она видела, как оба они, усевшись рядышком, часами о чем-то шепчутся — а ведь она знала, что они ее ненавидят и не ждала для себя ничего хорошего, — тогда ее охватывал невыразимый страх, не дававший ей спать, отравлявший самые ее сны. Страх перед чем-то ужасным, чего она еще не испытывала, от чего заходилось даже ее иссохшее, окаменевшее сердце. С радостью приняла бы она любые побои и муки, лишь бы Эрих ушел от них. Она сидела внизу, у входа в подвал, клиенты прибывали, она принимала деньги, торговалась, спорила, четырнадцатилетний мальчонка опять называл ее «мамашей» и норовил проскользнуть без денег, но она больше не улыбалась. Все ее мысли были наверху: эта парочка стояла у нее перед глазами. Эйген говорил шепотком, Эрих подпевал ему тягучим, сдобным голосом — ах, как она их ненавидела! Она готова была вскочить, броситься наверх, подслушать за дверью, спросить, лицом к лицу спросить, что они тут затевают, чтобы наконец удостовериться, узнать, что же ей грозит…

Но она продолжала сидеть. Ей было уже тридцать пять лет, силы ее были на исходе. Семнадцать лет маялась она под плетью погонщика, и всякое возмущение казалось ей уже невозможным. Она продолжала сидеть на своем посту, а когда наступал вечер, Эйген, все тот же неизменный Эйген, спускался вниз в прекрасном расположении духа (в таких случаях он бывал особенно страшен), хватал ее за руку и говорил:

— Ну, что поделывают клиенты? Как сара? Мальчишки уже здесь?

Он принимал у нее выручку и отправлялся в обход.

Вот и сегодня на него нашел боевой стих — Эйген принялся один за другим ощупывать матрацы и вдруг обнаружил, что деньги не сходятся с числом ночлежников. Он сразу же насупился, Эве он ничего не сказал, но кто-то выдал ему мальчонку, и слепой стал гоняться за ним по всему подвалу.

Мальчонка был увертлив, как ласка, он и не подозревал, что ему грозит, и беспечно шнырял туда-сюда и даже громко смеялся. Для него это была своего рода игра в жмурки, она забавляла этого полуребенка…

Эва со страхом увидела на лице Эйгена выражение злобного упрямства, она видела его стиснутый рот, этот страшный безгубый рот… У нее достало бы смелости выпустить мальчонку во двор, но Эйген повернул ключ в замке и положил его в карман…

Эва сидела у входа, она тоже была пленницей и не могла убежать. Она слышала, как зашумели в ночлежке, когда Эйген, полагаясь только на слух, загнал свою жертву в последний отсек, откуда не было другого выхода, кроме того, где стоял сам слепой…

И тут она услышала крик! Первым ее движением было вскочить, но она осталась сидеть. В подвалах все затихло, доносились только то мягкие, глухие, то звонко хлопающие удары по голому телу — привычные звуки, она слышала их сотни раз… А потом раздался визг и отчаянные крики: «Мамаша, мамаша, помоги, помоги же!»

Снова делает она непроизвольное движение и снова остается на месте. И медленно думает: «А все из-за сорока пфеннигов! Из-за несчастных грошей за ночлег!» Но не двигается с места.

В подвале немая тишина, слышны только звуки ударов. А потом и они умолкают. В проходе появляются два ночлежника, они тащат окровавленное бесчувственное тело мальчонки. Эйген отпирает им дверь.

— Бросьте его где-нибудь! На холоде живо очухается. Стервец, притворяется! Ишь чего захотел — меня обмануть, попользоваться моими грошами!

Он дождался ночлежников, снова запер подвал и подсел к Эве.

— Ну, как, сделаешь еще раз такое, позволишь кому-нибудь без денег пролезть в подвал?

— Нет, Эйген, я такого больше не сделаю.

— У тебя с ним что-то было?

— Нет, Эйген, клянусь тебе, ничего у меня с ним не было.

— Почему же ты позволила ему пройти?

Молчание.

— Я спрашиваю — почему ты пустила его?

— Я пожалела его, Эйген!

— А ты многих жалеешь?

— Я никого больше не пропускала, Эйген!

— Тебе поди нравилось, что он зовет тебя мамашей?

Молчание.

— Я тебя спрашиваю, Эвхен! Или тебе хочется валяться с ним во дворе?

— Да, это мне нравилось, Эйген!