Железный Густав - [247]

— Ты, видно, непрочь присосаться? Пососи-ка лучше свою лапу: для желудка оно пользительнее…

Гейнц Хакендаль переходит от одной группы к другой и молча слушает. Но куда бы ни подошел, всюду слышит он одно и то же, разве что слова другие; повсюду безнадежность, неверие, отчаяние. И не то чтобы сам он был другого мнения: он тоже не видит смысла в таком броненосце. Да и кого туда посадишь? Уж не тех ли, что говорят такое? А других и нет! Все говорят одно и то же. В том, что это говорит каждый, и заключается вся безнадежность, а та безнадежность, что у него в душе, только смыкается с общей безнадежностью. Нигде ни проблеска надежды…

И так же внезапно, как Гейнц Хакендаль прервал свою одинокую прогулку, он ее возобновляет. А тут и собрание кончилось, у входа в клуб вспыхивают дуговые лампы, словно людям хотят дать немного света на обратную дорожку… Но Гейнц Хакендаль не оглядывается; то, что говорилось на собрании и какое вынесли решение, его уже не интересует.

Итак, он идет дальше и доходит до Виктория-парка. За Драйбундштрассе следует нарядный Виктория-парк, когда-то здесь можно было повеселиться и накупить всякой всячины, но об этом больше и мечтать не приходится. Ведь Виктория означает победу, а мы уже давно не побеждаем.

Гейнц Хакендаль присаживается на скамью. На темную скамью, лишь слабо освещенную далеким фонарем. Хоть октябрь уже на исходе и Гейнц легко одет, у него пропало всякое желание бродить по городу, и он присаживается. Домой ему не хочется, хаос в душе еще не улегся (да и с чего бы, собственно? Уж не от разговоров ли про броненосец?), дальше идти тоже не тянет (да и куда, собственно? Повсюду одно и то же!), итак, он присаживается. Эх, закурить бы, и было бы совсем ничего, но и о куреве мечтать не приходится. Он машинально шарит ногой по земле и вглядывается в темноту под ногами. Но ему стыдно, и он переводит глаза на деревья и кусты. Собирать окурки и докуривать их — нет, до этого мы еще не докатились, пока еще нет. Не хочется всякое уважение к себе потерять, пусть жена и отказывается посидеть с мужем на раскладушке…

Что ж, нам и это нипочем, мы можем поискать себе общества и развлечения на одинокой скамейке!

МАТЬ УМИРАЕТ

Если старик Хакендаль воображал, что, перевалив за семь десятков, он и все тяжелое оставил позади; если он гордился своей поездкой по белу свету как завершением и увенчанием всей своей жизни; если он, обеспечив себя на старости лет и получив задаток от милого ему города Берлина, рассчитывал до конца своих дней тешиться игрой в извозчики, — если он именно так представлял и рисовал себе будущее, то он жестоко заблуждался. Жизнь опять распорядилась по-своему, о беззаботной старости не могло быть и речи.

Это началось уже, когда они с матерью убирали квартиру, где и правда можно было задохнуться от обилия подарков со всего света. Оба старика, мать и отец, только и делали, что развязывали, да развертывали, да ставили на место. Попадались при этом и вещи, которые могли бы по-настоящему порадовать мать, но она уже ничему не радовалась.

— Глянь-ка, — говорил Железный Густав, — вот уж и вправду славный бокал для пива, а прислали его пазевалькцы — здесь даже нашу казарму видно. Если хорошенько всмотреться, можно представить себе и комнату, где я жил, когда мы с тобой познакомились. Славный подарок, верно?

— Убери его подальше, отец, — отозвалась мать. — На кой он нам! Славный, говоришь?.. Обезьяна в зоопарке, коли ей просунуть репу в железную решетку, тоже небось думает, какой славный подарок! А тем лишь бы поглядеть, как обезьяна репу лопает.

— Ты это не в мой ли огород? Уж не равняешь ли ты меня с обезьяной, а этот пивной бокал с репой?

— Ах, не затевай ты ссору, отец! У меня что-то с головой. Все у меня смешалось, ничего не разберу, а ты еще завел тут про обезьян.

— Это от плохого воздуха, мать. От вечного сидения взаперти. Погоди, я заложу Гразмуса, и мы с тобой за милую душу прокатимся по Тиргартену. На то у нас и лошадь, и мы можем себе это позволить.

— Делай, как знаешь, отец. Я всегда тебе во всем уступала, этого ты отрицать не можешь. Мне бы только хотелось…

— Чего бы тебе хотелось, мать? Я ведь вижу, ты и впрямь не в себе…

— Запрягай Гразмуса, отец. Все равно ты не сделаешь по-моему, ты никогда ничего по-моему не делал.

— Ну, скажи же, мать, чего тебе хочется. Я сделаю все, что смогу.

— Не сделаешь, отец!

— Обязательно сделаю. Только скажи что!

— А тогда выбрось этот дурацкий бокал пазевалькцев…

— Как? Такой славный бокал? Быть не может, мать, чтоб тебе этого хотелось! Ты не в себе, мать, давай прокатимся. Разве тебе неохота немного прокатиться?

И так повторялось у них не раз, но мать от этих прогулок не становилась бодрее, а если отец в кои-то веки исполнял ее желание, то это не могло идти в счет по сравнению с тем, сколько он их не исполнял. Когда отец теперь ночью просыпался и шарил рукой в соседней кровати, он находил ее пустой и холодной — она уже давно пустовала.

Он вставал и, взяв свечу, шел искать жену и находил ее иногда сидящей на койке, с которой он когда-то сорвал Эриха, одну, в потемках, но без слезинки в глазах. Или же на кухне у раковины, перед чуть приоткрытым краном, ронявшим каплю за каплей в подставленную горсть.