Железный Густав - [248]

— Пойдем, мать, — говорил Железный Густав ласково, — ляг. Так недолго и простыть.

И она покорно следовала за ним и ложилась.

— Что это с тобой, мать, ты вроде как места себе не находишь? — спрашивал он, погасив свечу. — Может, ты на меня сердишься за поездку в Париж?

— Что-то мне давит на сердце, отец, и подкатывает все выше. А потом и сверху что-то накатывает, и все мне кажется, будто это наш Отто. Ты еще, отец, не забыл Отто?

— Нет, мать, не забыл.

— Мне другой раз кажется, будто я одна еще помню, что были у нас дети и что я вырастила их, как другие растят детей, — и вот их нет, и никто про то и не знает, ни одна душа…

— Умер только Отто, мать, остальные живы.

— А когда я подставляю руку под кран, — нет, отец, этого я не могу объяснить, я и сама не понимаю… Мне все кажется, что они положили Отто в трухлявый гроб и дождь капает ему на лицо. И тогда, отец, я подставляю руки, чтобы хоть чем-нибудь ему помочь.

— Это тебе, должно, приснилось, мать, — говорит после долгого молчания Железный Густав. — Отто теперь на покое, он спит крепко, и никакой дождь ему не помеха.

И после новой паузы:

— Завтра съезжу за доктором, пусть пропишет тебе лекарство. У тебя вода в ногах, мать. Вот она и подкатывает к сердцу. Оттого и эти мысли, — такие мысли одна морока, мать. Не обращай на них внимания.

— Делай, как знаешь, отец.

И он привез врача, и врач подтвердил то, что сказал отец. У больной вода в ногах, она поднялась кверху. Доктор и капли прописал, и какое-то время капли помогали, а когда перестали помогать, врач спустил воду. Это принесло матери временное облегчение, и, когда приходили молодые (а они теперь захаживали часто), мать который раз им рассказывала, сколько воды из нее выкачал врач. И с каждым разом воды становилось все больше.

Как-то Гейнц, уходя, сказал отцу в полутемной прихожей:

— Ну, как думаешь, отец?

Старик только глянул на сына. Но ничего не сказал.

— Не зайти ли нам опять после ужина? — отважился спросить Гейнц. — Доктор считает…

— Оставьте нас одних, — отвечал старик хриплым шепотом. — Что у нас с матерью есть промеж нас, знаем только она да я, понимаешь, Гейнц? Вам, детям, ни к чему, что ваша мать была когда-то молодой девушкой и моей молодой женой. Вы думаете, она только и есть, что ваша мать.

Он смотрит на сына в упор, и глаза его блестят, словно в них застыли слезы. Но эти старые глаза не прольют ни слезинки — боже упаси!

— Мне уже семьдесят, но как вспомню, Гейнц, какой она была в девушках! — И он грудью вытесняет сына за порог. — Оставьте нас вдвоем, когда придет ее час. Может, и ей еще вспомнится, как у нас было когда-то…

А потом наступила ночь… Мать сидела, выпрямившись, в постели и тяжело дышала. Ее глаза были широко открыты — эти небольшие, опустевшие глаза, — и она быстро-быстро что-то говорила — чего только не говорила она!..

Отец то и дело брал ее за руку, но она ее отнимала.

— Мать! — молил он. — Августа! — взывал он.

Но она его не слышала, она даже не сознавала, что он рядом. Все остальные были тут, только его не было. Собственно, ее-то здесь и не было, она была с теми, другими, она звала, звала звонким, высоким голосом:

— Эвхен, суп готов? Запри-ка дверь, отец вот-вот поднимется из конюшни. Налей-ка мне еще кофейку, авось он не заметит. Зофи, поскорее накрывай на стол, к приходу отца все должно быть готово. Малыш, скажи Эриху, пусть поскорее одевается, отцу некогда его ждать…

Ей не сиделось на месте, она была вся напряжена, она вглядывалась в глубь спальни, едва освещенной единственной свечой. Она снова вернулась на Франкфуртер-аллее и готовила стол к завтраку.

— Эвхен, положи горбушки так, чтобы и отцу достались! Раз он требует, чтобы мы давились сухими корками, пусть и сам их отведает!

— Мать! — просил старик и брал ее за руку. Но ее все время что-нибудь отвлекало.

Пытливо всматривалась сна в темноту.

— А где же Оттохен? Все еще в конюшне? Зовите его сюда, я слышать не могу, как отец на него кричит…

Она откинулась на подушки и закрыла глаза, ее губы шептали что-то невнятное.

— Мать, мать!

— Это ты, отец? Что-то мне застит свет. Я, должно, сон видела. Опять у тебя одна свеча горит. Зажги лампу, хоть в последний мой час не скупись ты на эти гроши!

Он послушно идет, становится на стул и зажигает газовый рожок. Но когда он к ней возвращается, она уже опять не с ним.

— Много он о себе понимает, — люди его, вишь, зовут Железным. А ничего такого в нем и нет. И ничего-то он в жизни не добился. Уж как, бывало, над отцом моим измывался, у него-де и это не так, и то нехорошо, и в конюшне бог весть что делается. А у самого теперь какая конюшня? Только и знает командовать да ругаться — ему кажется, что он над всеми голова; а уж как мы его за нос водили!

Она сидит на кровати, широко открыв глаза, и хихикает. По-настоящему хихикает!

— Все его дурачили, и дети, и кучера, а уж я больше всех. А он бог весть что из себя строит!

— Августа! Мать! Послушай! Ну послушай, что я тебе скажу!

И она вдруг звонко и осмысленно:

— Да, Густав?

— Помнишь, как у кирасиров тебе выдали первую премию за самый вкусный обед? Ты еще это помнишь, Юста?

— Да, Густав, помню. Такая толстая была поваренная книга, у меня ее тут же украли. Позавистничали…