Железные ворота - [127]

Измини осторожно положила руку ему на голову. Она не ласкала его. Стиснув зубы, она держала руку, словно на раскаленной печи. И Ангелос, ощущая непосильную тяжесть у себя на голове, старался выдержать эту муку; так осужденный молча переносит пытки. А может быть, она жалела его? Этого Измини сама не знала.

— Но все же мы можем устроить как-то нашу жизнь, — твердо сказала она.

— Как?

— Уехать отсюда. Давай снимем где-нибудь квартиру… Возьмем с собой твою мать. Про нас никто не узнает. Я буду работать, и для тебя мы найдем какое-нибудь дело, чертежи или какие-нибудь расчеты…

— Это не выход, Измини. В моем положении налаживать жизнь опасно. Я понял это давно. Для этого необходимо мужество и надежда. А я чувствую, что у меня нет сил. Но и здесь тоже мне нельзя оставаться.

— Ты будешь очень осторожен. Мы не должны расставаться.

— Это трудно… Что я могу предложить тебе?

— Ты трусишь, — резко сказала Измини. — Твои возражения — одни слова. Ты боишься жизни. На сегодня это так. А твое состояние — назови его как хочешь, болезнь, страх, трусость, поражение — требует, чтобы мы немедленно приняли решение. Тот человек со сросшимися бровями, твой друг Яннис, всю ночь рассказывал мне о твоей отваге и стойкости…

— Ну, а ты?

— Я говорила ему, что ты такой же, как прежде. Совсем не изменился.

— А если бы ты знала, что я прятался под кроватью…

— Я сказала бы ему то же самое. Я верю в тебя.

— Вот это, Измини, и пугает меня больше всего. Прими меня таким, каков я есть. А я так нуждаюсь в тебе, во всех…

— Но это нечто временное, болезнь, которая пройдет. Вчера ты вышел к людям. Ты был таким, как прежде, помнишь, когда вернулся с гор. Сначала я испугалась, но потом решила, что в твоем поведении нет ничего странного. Мне хотелось броситься тебе на шею, как тогда…

— Я не смог удержаться. Хорошо, что Статис оставил дверь открытой, иначе я взломал бы ее. В ту минуту я был способен на все. Но потом я убедился, что самое страшное для меня не Тодорос или какой-нибудь тип, ему подобный. С ним я могу встретиться лицом к лицу. Ужас овладел мной позже, когда я увидел, что во дворе полно народу, что все двери широко раскрыты… Как я буду жить с вами? Ведь передвигаться по комнате, и то я могу только с опаской, а разговаривать — лишь шепотом.

— Нет, нет. Все будет иначе…

— Это трудно, Измини. Может быть, позже…

Измини рассердилась.

— Неужели в тебе ничего не осталось от прежнего Ангелоса? Ради чего ты боролся и страдал столько лет? Ты выдержал такие бури, а теперь, когда тебе не надо жертвовать ничем, ты готов сдаться. Имело ли смысл тебе так долго сохранять свою жизнь, если сейчас ты отступаешь перед ней? Где твои былые идеалы, твоя стойкость? Значит, приговор приведен в исполнение? Неужели ты растратил все свои силы и мужество, и у тебя ничего не осталось даже для самого себя?

— Не знаю, что тебе сказать… Я бы очень хотел…

Измини встала и отперла дверь. Теперь она вырисовывалась во весь рост темным силуэтом. Над ее головой был клочок неба, усыпанный звездами.

— Обдумай все. Мы еще поговорим…

Прежде чем уйти, она подошла к Ангелосу и поцеловала его в лоб.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Измини.

Дверь закрылась. Опять стало темно. «Мы еще поговорим».

17

Дело идет на лад. Машины работают, товар продается. От ритмичного стука ткацких станков сотрясаются соседние дома, и этот задорный гул — сама жизнь и сила — разносится по всему кварталу. Каждая фабрика, мастерская, видно, поет свою песню; как заткнуть ей рот? Рабочие снуют по двору; ворота никогда не закрываются, разгружают грузовики с сырьем и на них нагружают готовую продукцию. «Видишь, я же говорил». В обеденный перерыв рабочие садятся на длинную скамью, что поставили во дворе хозяева, и едят из своих судочков, обмениваясь веселыми шутками. Двор теперь — настоящий сад. Ожили опять цветы, и вся лестница до самой террасы благоухает.

Сначала соседи жаловались, и с полным основанием, на непрекращающийся шум. После этого, во избежание неприятностей, в цехе закрыли окна, и там, точно у пылающего горна, стало невыносимо жарко и душно. Пух прилипал к вспотевшим лицам рабочих, в глазах у них застыла смертельная тревога, и хозяева испугались, что упадет производительность труда. Однажды Евтихис спросил Эльпиду, не рвется ли новая пряжа, но не смог расслышать ответ. Голос у нее был потухший, губы сухие. И он тотчас распорядился открыть окна.

— Пусть поорут, надоест — перестанут, — сказал он и почувствовал себя настоящим фабрикантом.

Воздух в цехе освежился, и все пошло по-прежнему четко, как часы. Когда соседи при встрече с Евтихисом принялись ворчать, что они не желают по его милости попасть в сумасшедший дом, он, даже не выслушав их, прошел мимо.

— Строчите жалобы, только оставьте меня в покое, — отрезал он.

Вечером, как обычно, занимаясь с Андонисом текущими делами, Евтихис рассказал ему о том, что он сделал, и тот его похвалил.

— Закрытые окна говорили только о нашей робости, робости новичков. — И Андонис добавил, что впредь они должны действовать решительнее.

Каждый вечер они улаживают возникшие за день недоразумения, намечают дела на завтра, приводят в порядок счета, обсуждают ошибки и предаются мечтам. Андонис купил «глазок» и, вооружившись им, проверял, сколько петель в квадратном дюйме выпускаемой ими ткани. Он раздобыл несколько книг о ткачестве и тайком читал их в постели. Утром он запирал их в ящик шкафа, чтобы они не попались кому-нибудь на глаза, а то потом скажут, что он зубрит ночь напролет, чтобы утром строить из себя профессора. С самого начала он решил внести ясность в их отношения с Евтихисом.