Абсолютно безоблачное ночное небо уже начинало светлеть вдалеке, над Восточным Берлином, когда Франк Леман, которого все с недавних пор называли исключительно господином Леманом, потому что скоро ему должно было исполниться тридцать лет, направлялся домой через площадь Лаузицерплац. Усталый и отупевший, он возвращался с работы из «Обвала», бара на Венской улице, где задержался сегодня дольше обычного. Дурацкий был вечер, думал господин Леман, выходя на западную сторону Лаузицерплац, работать с Эрвином не очень-то весело, Эрвин дурак, все владельцы кабаков дураки, думал господин Леман, проходя мимо церкви, возвышавшейся на площади. Зря я пил шнапс,[1] думал господин Леман, ну и козел же этот Эрвин, думал он, в то время как его взгляд блуждал по металлической сетке ограды спортплощадки. Он шел медленно, его ноги отяжелели от работы и алкоголя. Нет, шнапс – это уже слишком, думал господин Леман, от текилы и ферне утром мне будет плохо, думал он, нельзя пить шнапс на работе – пиво, и только пиво, думал он, а Эрвину нечего склонять своих работников к выпивке, думал господин Леман. Надо же, какой щедрый, приглашает людей выпить с ним, думал господин Леман, а все только для того, чтобы у него самого появился повод выпить, но, с другой стороны, неправильно перекладывать всю ответственность на Эрвина, думал он, – в конце концов, сам виноват, нечего было шнапс хлестать.
Человек волен сам принимать решения, думал господин Леман, приближаясь к противоположной стороне Лаузицерплац, каждый сам должен соображать, что ему делать, а чего не делать, и если Эрвин – придурок и уговаривает кого-то выпить с ним, это отнюдь не означает, что виноват Эрвин, думал господин Леман, но тут он с удовлетворением вспомнил о бутылке виски, которую тайком прихватил с собой и которая лежала теперь в большом внутреннем кармане его длинного пальто, в принципе слишком теплого для сентября. Вообще-то она была ему ни к чему, он уже давно не пил никаких крепких напитков, но Эрвина все-таки нужно было как-то наказать, в крайнем случае господин Леман мог подарить эту бутылку своему лучшему другу Карлу.
И тут он увидел собаку. Господин Леман, как его стали называть с недавних пор, хотя те, кто так его называл, сами были не намного моложе, некоторые из них, его лучший друг Карл или, к примеру, Эрвин, были даже старше, не разбирался в собачьих породах, но при всем желании он не смог бы даже представить себе, что кто-то специально разводит таких чудовищ. У собаки была огромная голова с мощной слюнявой пастью и большими бесформенными ушами, свисавшими слева и справа, как два завядших салатных листа. Туловище собаки было жирным, а спина такой широкой, что на нее можно было бы поставить бутылку виски, лапы же, напротив, были непропорционально тонкими, они торчали из тела собаки, как обломанные карандаши. Господин Леман, которому не казалось особенно забавным то, что его теперь так называли, еще никогда не видел такого отвратительного животного. Он испугался и остановился. Он не доверял собакам. И собака зарычала на него.
Главное – не делать глупостей, подумал господин Леман, который, с другой стороны, не видел смысла особенно переживать из-за этого неприятного обращения по фамилии, нужно твердо смотреть ей в глаза, это ее смутит, подумал он и сконцентрировал взгляд на двух блестящих черных дырочках на морде противника. Собака дергала губами в ритм рычанию и пристально смотрела на господина Лемана. Между ними было расстояние примерно в три шага, собака не двигалась, и господин Леман тоже не двигался. Не отводить глаз, думал господин Леман, нельзя показывать, что боишься, нужно просто пройти мимо, подумал он и сделал шаг в сторону. Собака зарычала громче, это было злобное рычание, от которого волосы вставали дыбом. Лишь бы она не заметила, как я ее боюсь, зверь может напасть, если почует страх, думал господин Леман, еще один небольшой шаг в сторону, думал он, не спускать с нее глаз, еще один шажок, потом еще один, а потом уверенным шагом вперед, думал господин Леман. Но тут собака тоже подвинулась в сторону, и они снова оказались друг против друга.
Она не хочет меня пропускать, подумал господин Леман, который не собирался устраивать пышных торжеств в день своего приближающегося тридцатилетия, потому что был убежден, что это просто обычный день рождения, такой же как и остальные, а он никогда не любил отмечать свой день рождения. Это же смешно, это же просто безобразие, думал он, я ведь ей ничего не сделал. Он посмотрел на большие желтые зубы собаки, и у него по коже пробежали мурашки, когда он представил, как огромные челюсти вонзят эти зубы в его ногу, в руку, в горло, он ощутил ужас даже в области паха. Кто знает, что это за собака, подумал он, может быть, она специально натаскана на что-нибудь, вдруг это собака-убийца, такая как вцепится прямо в пах, подумал он, или сразу перегрызет вены на руках, и тогда я буду истекать кровью вот здесь, на Лаузицерплац, а вокруг никого, на площади нет ни души, думал он, кто же будет шастать здесь так рано утром, в воскресенье, все кабаки уже закрылись, «Обвал» всегда закрывается последним, хотя «Свалка» работает дольше, но она не в счет, думал он, в такое время по городу бродят только сумасшедшие, душевнобольные берлинцы с дрессированными собаками-убийцами, извращенцы, которые подкарауливают в кустах свои жертвы и наблюдают за тем, думал господин Леман, как их свирепые псы играют со мной в свои смертельные игры.
