Жаждущие престола - [36]

– Народ меня любит, не даст кому-нибудь мне навредить. А с поляками попозже разберемся. Лучше достраивайте у Сретенских ворот деревянный городок для воинской потехи, потарапливайтесь.

– Да вот, государь, слух есть, будто ты во время той потехи хочешь всех бояр истребить, а потом поделиться с Польшей московскими областями… И Смоленск, мол, отдать… и Новгород со Псковом… Ну и… – Брянцев помялся, посмотрел в сторону, потом криво усмехнулся.

– Что – «ну и?..» Чего там еще брешут?

– Тогда ты, стало быть, повелишь отменить православную веру и призовешь польских ксендзов ввести латинство.

– Тьфу, дураки! – махнул на него рукой Самозванец. – Вот поймаю таких брехунов и на виселицу пошлю проветриться.

– Верно, государь, так и надо, – поддержал «царя» вошедший Басманов. – А то пьянь безобразная в кружалах ругает нагло царя, обзывая еретиком, и царицу поганой еретичкой…

– Ах, сукины сыны! Взять, привести… да плетей им…

– Немцы-алебардщики схватили такого крикуна и привели ко дворцу, – напомнил Брянцев.

– Знаю, было это при мне, – беспечно сказал Лжедимитрий, развалившись в кресле и наливая себе в серебряную чашу медовой сыты. – Но меня бояре уговорили отпустить пьяного дурака… Что с него, освиневшего, взять… Несет, что ему бес в кабаке нашептал. А немцев-наушников слушать – себе дороже станет. Они готовы от усердия и ради наград всех русских питухов пересажать… Кабаки опустеют, казна умалится… – «Димитрий Иванович» захохотал и стал рассказывать Басманову какую-то смешную, неприличную историю.

Странно, но именно накануне семнадцатого мая и Лжедимитрий, и обычно чуткий, придирчивый Басманов, и несколько стрелецких начальников, которым благоволил «государь», совершенно опущенно слонялись по дворцу и вели себя крайне неосторожно.

В противоположность этому бессмысленному неверию в возможную беду, поляки не раз посылали к «царю» гонцов, чтобы он усилил многократно охрану и желательно закрыл кремлевские ворота. А стрельцам приказал бы тщательно сторожить всю Красную площадь. Поляки, например, донесли Мнишеку, что московские торговцы воинскими припасами не продают им ни пороха, ни свинца, ни какого-либо оружия. Мнишек тоже послал зятю гонца. Но тот отвечал со смехом: «Удивляюсь, почтенный отец, малодушию поляков. Однако для вашего спокойствия велю прислать вам стрелецкую стражу». Тогда пан Мнишек, видя такое непробиваемое самодовольство царственного зятя, приказал разместить в своем расположении всю польскую пехоту, находившуюся в Москве.

Немцев-алебардщиков, которых каждый день находилось во дворце не меньше ста человек, отпустили по домам. Якобы по приказу «царя». Ему будто бы надоела напряженная обстановка, бесконечные доносы и расследования. Стрелецкие караулы в воротах были уменьшены до предела. А польским послам Олесницкому и Гонсевскому Самозванец послал гонца с любезным письмом, уверяющим их, что ничего страшного в Москве быть не может, ибо он так хорошо принял государство и так надежно все обустроил, что без его монаршей воли никаких дел – хороших либо дурных – произойти не должно.

– Воистину, когда Бог хочет наказать человека, он лишает его разума, – сказал полковой ксендз польских гусар.

Солнце еще не взошло; в отуманенном предутреннем воздухе блестели шишаки, латы и оружие псковских и новгородских полков. Князь Скопин-Шуйский провел настороженных, хмурых ратников через Сретенские ворота в город. Приворотная стража не посмела возражать царскому меченоше.

В тот же миг ударил колокол на Ильинке, у Ильи Пророка, на Новгородском дворе.

– Что там? – спросил Самозванец, просыпаясь, и начал быстро одеваться. Какая-то стремительно нарастающая тревога охватила его. Вбежал, одеваясь на ходу, Басманов.

– Что случилось? – опять спросил «царь», удивляясь бледному лицу своего приближенного храброго воеводы.

– Встретил я во дворцовом переходе кого-то… не помню… Говорит: пожар… Ну в Москве пожары не новое дело, но…

И тут разом зазвонили колокола всех московских церквей. Медный ужасающий гул, возвещавший о необычайном страшном событии, поплыл над городом.

Толпы народа – и подготовленного, вооруженного, и ничего не знающего – хлынули по узким улицам на Красную площадь. Среди них оказалось немало выпущенных из тюрем противников Самозванца и просто воров, грабителей и убийц. На Красной площади уже сидели на конях бояре и дворяне числом около двухсот, в латах и шишаках, с мечами, саблями, некоторые с пищалями и пистолями.

Народ, обращаясь к князьям, кричал: «Что там деется, бояре? Чего вы оборужились? Где война?»

– Поляки хотят убить нашего царя, – ответил Голицын, – мы должны его защитить. Идемте в Кремль, ко дворцу.

Пораженные услышанным, люди начали метаться по площади. Одни бежали, чтобы найти оружие, другие присоединились к всадникам и их ближнему окружению. Не дожидаясь, пока на площади соберется слишком много черного люда, который мог бы помешать их замыслу, всадники въехали в Кремль. За ними устремились ватаги взволнованных москвитян. Среди мужских шапок и взлохмаченных голов замелькали повойники и кики москвитянок. К звону колоколов присоединился говор толпы. Одни ругали «царя» – это были подготовленные холопы и челядинцы князей. Другие желали ему здравия и поносили кого-то, кто намеревался его убить.